Я вылез на площади, прошел к молчаливым фонтанам, чуть припорошенным снежком зверушкам и прекрасным царевнам-лягушкам, впрочем, это был не зоопарк и не детская площадка, а гигантский торговый комплекс, уходивший ногами в землю. Не самое худшее. Но вот сердце затрепетало, раздулись ноздри в сладком предвкушении, и строевым шагом я торжественно вышел на Застарелую площадь с усыпальницей Учителя, миновав недавно возведенные церковь и каменные ворота. Тут я в юные времена проходил мимо трибун во время демонстрации (Музыку! Музыку!), один раз в завершающей колонне увидел легендарные Усы, величественно сползавшие с мавзолея, низ живота защемило от счастья, и ноги до сих пор заплетаются в гимне. Ныне все вокруг было тихо и покойно, как в гробу, некое декоративное место для наиболее тупых граждан и иностранных туристов. Нет военным парадам, только блаженные улыбки, только слезливое молчание, удушающая немота брусчатки… Наверное, точно так же замерли холодцом накануне Барбароссы, а потом катились колобком до самой Столицы-Мы-Не-Дрогнем-В-Бою.
Универсальный магазин внешне не изменился, но изнутри наполнился жизнью в виде так называемых бутиков. Правда, народ, положивший жизнь ради изобилия, неблагодарно отсутствовал, за отдельными покупателями озабоченно гонялись дамочки, зазывая в таймшеры, — свежая форма надувательства, рождающая иллюзию о заграничной собственности. Я вспомнил времена, когда в моде были пыльники (они же болоньи), горжетки из тушек песца или лисицы, платья из маркизета и бумазеи, фильдеперсовые чулки. Уютные муфты, кисейные накидки на подушки, парусиновые ботинки, которые прекрасно чистились зубным порошком, фетровые и резиновые боты с каблуками. А какое счастье было прогуливаться в настоящих фетровых валенках!
Неожиданно я очутился в ресторане с видом на Застарелую площадь, это поражало: ведь прежде до ужаса боялись, что из магазина пальнут из самодельной пушки прямо в Святилище или по курантам. Во время парадов и демонстраций всё оккупировали монастырские оперативники и снайперы, строго контролировавшие проход непредсказуемой техники и ликующих толп через площадь. Ныне бар палил всеми пушками «гленов» (куда там лондонским пабам!), я не стал предавать любимый «гленливет», и погрузился в молт-скотч, размышляя о невыносимой бренности бытия (поразительно, что бармен не положил в молт лед, даже в Великобритании эта тонкость известна лишь истинным знатокам, прошедшим через шотландские университеты). Уже первое прикосновение искушенного языка к тихим водам «гленливета» показало, как далек сей напиток от оригинала, впрочем, ощущение фальшивости постоянно возникало во мне на родине, это касалось не столько политики (сохли уши от всех ТВ-шоу, оптимистичных прогнозов, великих планов на будущее), сколько напитков всех мастей: сквозь крепкие исподволь пробивался дух der samogon, вина же отдавали фруктовыми соками и ушедшим в Лету розовым портвейном, опорой всех алкашей державы. В бар зашел мальчуган лет пятнадцати и обратил просящий взор к бармену, который сочувственно улыбнулся и угостил мальчишку кофе. Все-таки народ наш добр и отзывчив, умиленно думал я, ничто не сделало его душу черствой и неспособной к состраданию, не зря Достоевский писал о всемирности народной души, не зря.
