И ад следовал за ним: Выстрел | страница 72
Что ж, вернуться в отель, снять машину и умчаться по кольцу по золотому? На волю, в пампасы. С правосторонним движением, оставшимся только в далекой памяти, от правой стороны я отвык и постоянно крутил головой, опасаясь попасть под колеса какого-нибудь забулдыги. Рискованно, к тому же, по слухам, порядок на дорогах поддерживался драконовскими мерами: на каждом перекрестке стояли инспектора (в Лондоне я вообще видел лишь обходивших парковки мирных дядечек, штрафующих за неуплату по счетчику), требовавшие, бравшие, каравшие, вымогавшие.
И не выпить, и не закусить (хотя, писали, каждый третий водитель пьян в стельку, — грубо, в Англии звучит элегантно: «пьян, как лорд»), и это при неизбежной буре эмоций в груди. Поразительно, что я еще помнил станцию электрички, — ведь пару раз мы с Риммой тряслись сюда с лыжами, и совершали спортивные чудеса.
Я перебежал через шоссе, забитое престижными иномарками, углубился в просеку и вышел прямо к станции. Тут уже жизнь не казалась праздником, который всегда с тобой, вокзальчик совершенно не изменился, оставшись убогим сараем. В кассе торчала продавщица билетов, толстая харя, на стенах упражнялись в паскудном графитти угривые тинэйджеры. От шаткого туалета несло, на перроне валялись пустые пачки из-под молока, окурки, обрывки газет и даже засохшие цветы (представим рыцарей перрона, мечущих копья в тычинки лилий морозной ночью на скамейках!).
Подкатил поезд, оттуда вывалили людишки совсем из другого мира, чем в ресторане и на рынке, вторая свежесть и даже третья, знакомые лица, которые я хорошо помнил по прошлому. Полные сумки, обилие тележек на колесах (в мое время они считались верхом зарубежного пижонства), большинство — старики и старушки в потрепанных куртках и пальто. Пара молодых мужиков, тут же потянувшихся к забегаловке рядом со станцией, и — оптимистический удар кистью по мрачному холсту — две длинноногие школьницы (слоновые ляжки) с лыжами в руках.
Внутри вагона не пахло комфортом, хотя и было натоплено, клеенчатые сиденья зияли темными заплатами на вандальских надрезах, тут любили пофилософствовать ножичком, частенько путая сиденье с грудью путешественника. Народу было немного, я прошел в конец вагона и углубился в чтение расписания — как бы не махнуть мимо. Дверь из тамбура распахнулась, и театрально явился инвалид на одном костыле. «Великий наш русский учитель, граф Лев Николаич Толстой, — пел бедняга, не жалея ни своего голоса, ни публику, — ни мяса, ни рыбы не кушал, ходил по аллеям босой. Жена его Софья Андревна, обратно, любила поесть…» Боже, ничего не изменилось, помню эту арию еще в послевоенные годы, когда раненые и демобилизованные места себе не находили, пухли от голода, промышляли разбоем и радовались жизни: все-таки война закончилась, и это было самое главное. Антикварная картинка с поющим инвалидом сменилась сценами из беспорядочной, как загулявший баран, рыночной экономики: бабка, торгующая газетами, молодой коробейник с зубной пастой, проездными билетами, дешевым мылом, кремом для лица и средствами для разгребания снега на даче. Снова проворная бабка с сигаретами всех сортов, за ней толстуха в лисьем полушубке, с чулками и носками на борту, визжавшая «Галантерея!», словно ее душили.