— Ни в зуб ногой, — сказал он.
— Но почему?!
Он скосоротился, как от зубной боли:
— Да ну. Суффиксы, префиксы.
Она посмотрела в окно, потом попросила:
— Ну, тогда почитай мне свои стихи.
Он прочел ей: «Я буду скакать по холмам задремавшей отчизны». Она слушала с прекрасным выражением на лице.
Россия! Как грустно!
Как странно поникли и грустно
Во мгле над обрывом безвестные ивы мои!
Пустынно мерцает померкшая звездная люстра,
И лодка моя на речной догнивает мели.
Не думаю, что ему было поставлено в зачетку «отлично», наверно — «удовлетворительно». Он не мог постигнуть хитроумную науку языкознания, но владел волшебством слова. Этот дар был определен ему игрою человеческих судеб, прихотью природы или божественным соизволением. Эта загадка — почему он, а не кто-то другой? — интересовала меня всегда. За что именно ему или Есенину, Бунину, Пушкину, за какие заслуги этот дар? Я не находил ответа.
Помню Колю в потрепанном демисезонном пальтеце с поднятым воротником; в распахнутых полах — концы старенького шарфика, обмотанного вокруг шеи, в глазах вселенская печаль. Он неизменно грустен был и печален, понур и как бы в чем-то перед кем-то виноват.
Я всегда отмечал его глазами в толпе — у института ли, возле общежития ли: вот тот низенький, плохо выбритый, с жидкими волосами, зачесанными на лысину, — это Коля Рубцов, написавший «Звезда полей во мгле заледенелой. / Остановившись, смотрит в полынью», и «Взбегу на холм и упаду в траву. / И древностью повеет вдруг из дола», и «В этой деревне огни не погашены, / Ты мне тоску не пророчь», и «Тихая моя родина! Ивы, река, соловьи», и «Там в избе деревянной, / Без претензий и льгот, / Так, без газа и ванной / Добрый Филя живёт».
На групповой фотографии весной 1969 года Коля Рубцов трезв, улыбается, на нём пиджачок с отвисшими карманами, штаны на коленях пузырятся, ботинки не чищены, стоптаны.
Наверно, в тот день я видел его в последний раз.
— А почему мы с тобой часто ссорились, старик? — спросил меня Комраков. — Однажды до того, что не виделись пять лет.
— Я слишком многое тебе прощал. Ты иногда распоясывался. Однажды приступал ко мне с ножом.
— Это я хотел обрезать твой галстук. Он мне очень не нравился.
— Нет, ты хотел нанести мне смертельное оскорбление. Ведь поглумиться хотел!
— Пьяный был, — покаянно сказал Комраков. — Прости, старик. Не вели казнить.
— И на письма мои отвечал редко: я тебе три-четыре, а ты мне одно. Это не по-товарищески.
— А не люблю я эпистолярного жанра!
