Вчера солнце припекало особенно сильно. На дневном изнурительном марше несколько раз глох двигатель: то ли зажигание барахлило, то ли прерывалась подача бензина. Санька-водитель лишь беспомощно упирался в баранку руками: «Проклятье!..» И они вынуждены были отвалить в конец колонны, плелись в самом хвосте вместе с тыловиками и афганской артбатареей.
Километра за полтора до реки началось — духи поддали жару. Стали гасить их засаду пулеметами с обеих сторон. Однако у брода образовался затор, скопились машины, будто груда металлолома, перегораживая друг другу проезд. Каждый норовил проскочить побыстрее, а командовать, как всегда в таких заварушках, оказалось некому. И в нем, в сержанте Семенове, заговорил поначалу какой-то там голос, вроде бы долг службы: ты, мол, сержант, ну а офицеров-то нет, вот и командуй — организуй переправу!.. Но в конечном счете не стал ввязываться; наплевать. Нет, он не боялся ответственности или чего там еще, просто надоело все это... «Вперед, Шурик!» — сказал он водителю. Но тот посмотрел на него удивленно: «Куда вперед-то, не видишь, что ли?..» — «Плевать, вперед! Ты не понял?!»
И Санек притопил газ. Они вклинились в толчею, непрерывно сигналя, втыкаясь буфером в борта тягачей и допотопных «зилков» из афганской артбатареи. Въехали в воду — капот впереди заходил ходуном, двигатель взвыл надрываясь. Машину бросало с булыжника на булыжник — и он, сержант Семенов, ухватившись руками за поручни кабины, повторял про себя: «Должно же это когда-нибудь кончиться!..» А когда их круто бросило влево и врезались в пустой бензовоз, заглохший на середине реки и даже накренившийся, когда они его опрокинули, как порожнюю бочку, едва не пустив по течению, и когда через несколько километров их остановил на дороге перекошенный злобой старлей из штаба дивизии и начал кричать сиплым мальчишеским голосом — тут Семенов уже ничего не говорил про себя и не думал; он захлопнул помятую дверцу и сказал Саньке, водителю: «Поехали, — добавив устало: — Где же он раньше-то был, мудило...» Ну а старлей все орал им вдогонку, стоя возле своего БРДМа, что всех их отдаст под трибунал; и тут Семенов снова почувствовал, что ему на все наплевать.
Они вернулись в Маймене поздно вечером. Расположились возле временного аэродрома; там уже стояли два десантных взвода на БТРах, потом подкатила и афганская артбатарея. Задымила походная кухня, и наконец-то им отдали почту. Семенов смотрел на взволнованный почерк матери, вчитывался и не мог представить, как это — плачет отец?! Мать дальше писала: «Ну вот, сыночек, мы и серебряную свадьбу отпраздновали!..» Семенов продолжал есть из побитого котелка горячую гречку с тушенкой, но видел перед собою оставленный гостями праздничный стол: куски торта на широком, округлом блюде, кофейные чашки — такие полупрозрачные, словно бумажные, с голубыми летящими бригантинами, — и отца, своего отца, одиноко сидящего. Семенов видел широкий затылок, нелепый ежик волос, седину... даже обвисшие щеки и заостренный подбородок отца он мог представить, но слезы?.. Посыльный сказал, что Семенова срочно требует к себе командир батареи; а еще передал, ухмыляясь ехидно, чтобы сержант захватил с собою шелковую веревку и кусочек мыла. «Пусть сам вешается, — ответил Семенов. — И ты с ним на пару, щегол! Вам еще долго служить, а мне осталось сто дней...»
