"Проситель" прочитывается, как пролог к грандиозному замыслу "Реформатора", где действие уже не вращается вокруг судьбы какого-то одного главного персонажа, а свободно сквозит из прошлого в будущее и обратно, охватывая целые страны и эпохи. Если "Проситель" — обнаженное танго одинокой неприкаянной души, неустанно кружащей вокруг вопроса о смысле человеческого существования в мире, где царственно правят Деньги, то "Реформатор" — трагическая трехголосная фреска, обретающая почти эпические интонации в откровениях о конце гуманистического миропорядка. О власти торжествующих демонов.
А пока механизм власти денег — вот, что пыта
ется понять герой "Просителя", маленький нелепый человечек, писатель-фантаст Руслан Берендеев, своей фамилией символично отсылающий память читателя в заповедную глушь теперь уже легендарных заволжских лесов. Почти сказочный случай и приводит его к богатству, в круг международных дельцов, где Берендеев — чужак, да к тому же еще опасный, так как не до конца утратил в себе человеческое. Только смерть может быть ему спасением из этой действительности, где "деньги" — это сила, "лишающая мир логики, уводящая от наказания виновного, заставляющая страдать невинного, разрушающая все мыслимые причинно-следственные связи, вынуждающая ползать на брюхе праведного, торжествовать порочного, демонтирующая государства, иссушающая недра, сгоняющая людей с лица земли, плюющая в души законопослушным, ликвидирующая как класс стариков и детей"… И Берендеев сам "заказывает" и оплачивает себе смерть, поступая вполне по законам своего нового окружения.
В "Реформаторе" смерть предполагается "заказать" целой стране, вернее тому, что от нее осталось в результате десятилетий сознательных реформаторских вивисекций.
Эта страна — Россия…
Сегодня никто, как Козлов, так глубоко не проник в психологию современного "реформаторства", не осененного ни искренней верой, ни любовью, не опирающегося на исторические традиции, презирающего свой народ, жалких "пластилиновых уродцев", которых можно лепить по любой прихоти или сминать в бесформенное ничто…
"В часе восьмом, — продолжил Савва, — искусство утрачивает всемирную отзывчивость, боль и сострадание, уходит в электронные, виртуальные технологии, встает на путь предельного упрощения, я бы сказал, скотинизации человеческих эмоций. Живую жизнь, искреннюю ноту приходится выковыривать из этого искусства, как... из руды золотые крупинки. Одним словом, как из дерьма. Смысл искусства — изображение художественными средствами пусть иногда обманной, но истины, пророчащей о самой себе. То есть самой же и отвечающей на вопрос — обманная она или нет. Но сейчас пророчества не имеют смысла, поскольку истина, в принципе, никого не интересует, как отсутствующая — примерно такая же, как Бог, — категория. Жизнь без истины, — убежденно произнес Савва, — собственно, и есть идеал свободы. Вот и получается, — понизил голос, — что свобода — это божество, не имеющее ни перед кем никаких обязательств, но в жертву которому приносится ... все".
