— По-моему, и красота, и богатство эфемерны, — примирительно сказал я. — Любовь нужно строить на более постоянной основе. Во-первых, любовь должна вести к супружеству, а супружество следует рассматривать как остров, на который возвращаешься из плавания в непредсказуемом океане.
— Нужно, должна, следует… — скучливо передразнил Мустафа.
— Да, нужно, должна и следует, — повторил я, уязвленный. — Потому что самая прекрасная девушка — та, что существует в действительности, пусть даже она и не соответствует отвлеченным стандартам, которые установило твое воображение.
— Нет! — с жаром возразил Мустафа. — Какой смысл в красоте, если ее нельзя выдумать?
— Я с тобой в корне не согласен.
Рассерженный, Мустафа достал лютню-джиэнбри, что была у него с собой, и принялся теребить струны.
— Боже, — закатил глаза Ахмед, — неужели мы обречены всюду слушать твое бренчание?
— Тебе, Ахмед, медведь на ухо наступил, — ответил Мустафа. — Не нравится музыка — уходи, никто не держит.
Я решил вернуться к теме любви:
— Знаешь, Мустафа, что говорит дядя Моханд, тот, который в Марракеше? Он говорит, самое трудное не влюбить в себя женщину, а удержать любовь.
— Много он понимает, — фыркнул Мустафа. — У него жена — сущая ведьма, всю жизнь с ней мучается.
— А ты что, больше понимаешь? — подначил я. — Говоришь так, будто у тебя над женщинами волшебная власть.
Со своей всегдашней дерзкой самоуверенностью Мустафа отвечал:
— Конечно, у меня над женщинами власть. — Он широко улыбнулся и послал воздушный поцелуй собственной промежности. — Власть эту дарует мне мой Сайди, мое божество. Иногда он подобен ягненку, но чаще — льву. Сайди знает, как околдовать женщину.
— Ты пьян от плотских желаний, — сказал я. — И это отвратительно.
— Плотские желания отвратительны?
— Отвратительно, когда плотские желания управляют человеком. Отвратительно и опасно.
— А чем плоха опасность?
— Ты не понимаешь, Мустафа. Ты еще мальчик.
— Зато не девственник, — многозначительно произнес он. — И, не в пример тебе, влюблюсь — ведь рано или поздно я влюблюсь — в воплощение чистой красоты. А твой идеал — клуша, что знай толчется у печи, сообразуясь с твоими представлениями о здравом смысле.
— Вот как! Выходит, девушки, имена которых ты треплешь, ничего для тебя не значат? Но раз ты не влюблен ни в одну из них, что ты тогда делаешь?
— Играю и флиртую, Хасан, неужели непонятно? Опыта набираюсь.
— И что, в твоем понимании, есть любовь?
— Настоящая любовь?
