— Наверно, Фрост спрашивал, не застрахованы ли украденные вещи на большую сумму, чем они стоят?
— Спрашивал, и не раз.
— Будь так, ты бы все равно не признался…
— Но ведь это не так.
— Да?
— Они застрахованы на меньшую сумму, если уж на то пошло. Бог знает, заплатят ли за Маннингса. Я оформлял страховку по телефону. Еще не выслал им квитанцию об уплате.
Он вяло покачал головой.
— Все бумаги, имеющие отношение к картине, хранились в конторке. Квитанция из галереи, где ее купил, сопровождающее письмо, таможенная и акцизная квитанции. Ничего нет.
— Фросту это не понравится.
— Да, не понравится.
— Надеюсь, дал ему понять, что не стал бы покупать ценные картины и отправляться в путешествия, если бы не имел денег?
— Он сказал, что я мог остаться на бобах именно из-за ценных картин и путешествий.
Надо было срочно сменить тему, пока брат не напился до бесчувствия.
— Поешь спагетти, — предложил ему.
— Что?
— Это единственное, что я умею готовить.
— А-а.
Он смотрел мутным взглядом на кухонные часы. Половина пятого. Мой желудок уже давно напоминал — время приема пищи.
— Как хочешь, — сказал Дон.
На следующее утро за ним приехала полицейская машина. Чтобы отвезти на пытку. Он подчинился. А чуть раньше, за кофе, дал мне понять, что не собирается защищаться.
— Дон, ты должен… Единственный выход — быть твердым, рассудительным, решительным. Просто быть самим собой.
— Лучше бы тебе поехать вместо меня. Совершенно нет сил. Зачем все это? — Его улыбка вдруг растаяла, показалась зияющая черная глубина. — Без Регины… нет смысла делать деньги.
— Мы говорим не о деньгах. Если не станешь защищаться, подозрения умножатся.
— Это не волнует. Пусть думают, что хотят.
— Они будут думать то, что ты им позволишь.
— Мне же действительно все равно.
Дело было именно в этом.
Он ушел на весь день. Я не отходил от мольберта. Но рисовал не печальный пейзаж. На террасе было темно, холодно. И мне не хотелось вновь погружаться в меланхолию. Оставил незаконченный холст, а сам перекочевал со всем хозяйством поближе к теплу — на кухню. Здесь единственное место в доме, где чувствовалась жизнь.
Я писал Регину, стоящую у плиты, с деревянной ложкой в одной руке и бутылкой вина — в другой. Старался передать на холсте ее манеру улыбаться, запрокидывая голову — ясную, открытую, откровенно счастливую. Фоном была кухня, какой видел ее сейчас. Представлял Регину настолько отчетливо, что пару раз даже пытался ей что-то сказать, отрывая глаза от ее лица на холсте. Реальное смешивалось с нереальным.
