Меня вернули в камеру, и я долго не мог придти в себя от неожиданного возвращения к уже пережитому ранее. Ведь эту процедуру проверки я уже прошел в фильтрационном лагере в Торуне.
К вечеру вызвали снова. За столом сидел уже другой следователь. Он начал все сначала. Сверяя мои ответы с записанными в протоколе данными, он обнаруживал несоответствия и уличал меня в желании «запутать следствие». Я пытался спорить, но он показывал мне подписанные мною листки, и я действительно убеждался, что там записано не то, что я на самом деле говорил. Я потребовал записать в протокол, что предыдущий следователь исказил мои слова, но это требование лишь вызвало улыбку. Он перешел к вопросам о том, допрашивали ли меня в ГЕСТАПО и что я сообщил на этих допросах, кого и когда я предал, защищая свою жизнь. Мое утверждение о том, что ГЕСТАПО мною не заинтересовалось и меня не допрашивали немцы, было им принято, как желание скрыть правду. Допрос, сначала шедший в доброжелательном тоне, принял форму угроз с обещаниями прибегнуть к специальным методам дознания.
Закончился допрос уже поздним вечером, завершившись предъявлением мне протокола, который на этот раз я внимательно, несмотря на возмущение следователя, прочитал и несколько записей потребовал исправить, что он сделал очень неохотно.
На следующий день выходил на свободу один из задержанных по подозрению. Я написал записку Калерии, сообщив, где нахожусь, и что велика вероятность попасть «в места отдаленные». Попросил его отправить эту записку по почте, но он отнес ее сам. Калерия сообщила об этом Марии Викторовне, обе они были в панике.
Допросы стали следовать один за другим и днем и ночью. Мои отказы признать факты предательства вызывали у следователей озлобление и угрозы. Чередуясь на допросах, они все время пытались поймать меня на том, что я одни и те же факты излагаю по-разному. Совали мне под нос протоколы предыдущих допросов в доказательство этого. Хуже того, я действительно стал путаться при бесконечных повторениях одного и того же.
В качестве одного из «доказательств» того, что немцы, якобы, проявили ко мне «особое» отношение за какие-то заслуги перед ними, использовалось утверждение, что я, с моей, якобы, явно еврейской, а то, называлось, и жидовской мордой, был ими оставлен в живых. Пришлось объяснить, что немцы, выявляя «жидов», в отличие от моих теперешних следователей, смотрели не на морду, а совсем на другое место, что вызвало обозленную реакцию.
