Рейвэн | страница 12



шлейфом болезни. «Видишь, что бывает, – говорил мой отец. –

Когда ослушиваются?»

« Что с ребенком? – спросила я у матери».

Она промедлила всего секунду. «О ребенке позаботятся».

Но она имела в виду совсем не то, о чем подумала я.

Одежда лаборантки настолько велика мне, что я сразу же ощущаю

себя девчонкой, надевшей старое мамино платье. Но я уверена, что

это сработает. Я не тороплюсь. Хорошая история требует пошагового

продвижения и обдуманности. Я не спеша надеваю на лицо

небольшую медицинскую маску и натягиваю резиновые перчатки.

Затем запираю дверь, прежде чем выскользнуть в коридор. Нельзя

допустить, чтобы кто-нибудь, войдя, обнаружил свернувшуюся на

линолеуме лаборантку, мирно сопящую во сне.

Я цепляю ее удостоверение себе на грудь, зная, что никто не станет

проверять. Дайте людям в общих чертах то, чего они жаждут: главных

героев и интригующую завязку.

И, конечно же, кульминацию. Хорошая история всегда нуждается в

кульминации.

Никто из хоумстидеров не стал винить меня в том, что Вор сбежал –

чего я очень опасалась особенно после того, как они заметили, что с

кухни пропал нож. Все пришли к выводу, что Вору каким-то образом

удалось вырваться из плена, развязав путы, и украсть нож, прежде

чем улизнуть. Сторонники радикальных мер – таких, как убийство

пленного – злорадствовали; они утверждали, что он обязательно

вернется прирезать нас во сне, что теперь придется постоянно

следить за припасами. Что нам следовало прикончить проклятого

Стервятника, когда была такая возможность.

Я чуть было не проговорилась. Я бы призналась, но мне было

слишком страшно вновь оказаться одной в Дебрях, изгнанной из

группы.

Вор пообещал вернуться пополудни, но день заканчивался; к тому

моменту, когда хоумстидеры завершили обход, а дыхание Блу жутким

хрипом раздавалось у нее в груди, я поняла, что он соврал. Он не

вернется, и Блу умрет – и это будет моя вина. Я не могла заплакать,

потому что, будучи еще маленькой, я приучила себя никогда этого не

делать. Плач бесил моего отца, так же, как и смех – слишком громкий;

он взрывался от ярости, если видел, как я улыбаюсь еще над чьей-то

шуткой, кроме его, или если я была счастлива, когда ему было

грустно, и наоборот.

Помню, как Ла сидела с Блу, пока я выходила подышать свежим

воздухом, хотя я знала, что она считает это бесполезным.

Окружающие вели себя со мной так, словно я была заражена какой-то

страшной болезнью, или, сдетонировав, точно шрапнель, могла

распасться на мелкие кусочки. Вот, что было хуже всего: осознание