Конфузливый с женщинами, врач стоял, опустив голову и глаза, как виноватый.
– Что это вы, говорят, всю ночь жгли? – осведомилась Ольга Всеславовна слабым голосом.
– О! Далеко не всю ночь!.. Так, Юрий Павлович вспомнил, что надобно истребить кое-какие старые письма, бумаги. Кое-что привесть в порядок… Там в шкатулке, есть и на ваше имя пакетец… Мне было приказано надписать адрес…
– В самом деле?.. Нельзя ли видеть его?
– О, никак!.. Всё заперто в шкатулке, вместе с духовным завещанием. И ключи у генерала.
Снисходительно-горькая улыбка искривила рот молодой женщины.
– Так это новое завещание не попало ещё в камин? – спросила она.
И на испуганное отрицание доктора, повторившего, что «оно поверх всего в шкатулке лежит», прибавила:
– Ну, так ещё попадёт! Не беспокойтесь!.. Особенно, если Бог продлит жизнь моему мужу. У него, ведь, всегда непонятная страсть писать новые документы, – доверенности, дарственные записи, духовные, – что ни попало! Писать новые и сжигать прежние… Ну, что же делать? Надо покориться новой фантазии… Больному нельзя противоречить.
Ольга Всеславовна ушла к себе. Она вышла только на несколько минут в этот день из своей спальни, чтобы узнать конечное слово светил медицинской науки, собравшихся, после полудня, на генеральный консилиум; а весь остальной день провела взаперти. Заключения врачей, хотя совершенно разнились в подробностях, в главном сходились и были неутешительны: жизнь и продолжительность страданий больного были вопросом недолгого времени.
Вечером была получена телеграмма от Анны Юрьевны; она уведомляла отца, что будет на другой день к пяти часам вечера.
– Дождусь ли?.. Ох! Дождусь ли… – целый день повторял больной.
И чем сильнее он волновался, тем грознее были приступы его страданий.
Он провёл дурную ночь. К утру болезненный припадок несравненно сильнее прежних едва не унёс его. Он еле дышал от страшных страданий… Теперь уж ему не помогали горячие ванны для рук и паровые вдыхания, приносившие некоторое облегчение ранее.
Доктор, сестра милосердия, прислуга – сбились с ног. Одна жена, по прежнему, не имела к нему доступа. Она бесновалась от злобы, стараясь, не безуспешно, всех убедить, что сходит с ума от отчаяния. Девочку, Олю, ещё накануне увезла одна родственница генерала к себе в дом, – «на всё это ужасное время»… В эту ночь генеральша Дрейтгорн совсем не ложилась, не отходила даже, как следовало преданной жене, от дверей мужниной комнаты. Когда предутренний припадок утих, она попыталась было войти к нему; но едва больной увидал её у изголовья постели, куда, наконец, его уговорили лечь, как сильнейшее нетерпение исказило черты его, и, не будучи в состоянии говорить, он только замахал на неё руками и сердито, хрипло застонал.
