Процессы, которые пошли в интеллигентской среде после ХХ съезда, а именно, тотальное разочарование в идеалах коммунизма, породили нигилизм особого рода. Распространившийся уже не на сферу собственно идеологии, а на идеальное вообще. То, что бурным цветом расцвело и выплеснулось на все общество в перестройку, на самом деле уже в 60-е — 70-е подтачивало изнутри, втихую, ту часть общества, которая и была ответственна за воспроизводство идеального, воспроизводство смыслов. Еще Дудинцев пишет «Не хлебом единым», и это с восторгом читает рядовой инженер, еще Баталов страшно убедительно жертвует собой ради науки в роммовском «9 дней одного года», еще коллизии гранинского «Иду на грозу» тревожат чистую советскую молодежь, но… уже рафинированная часть столичной интеллигенции снисходительно кривит губы. Ученый-одиночка, борющийся за свое изобретение, физик-ядерщик, получивший смертельную дозу в поисках «термояда» для человечества… нет, это уже не герои их романа. Там уже читают Бахтина и прославленного им Рабле. Скепсис, поначалу обращенный на идеологию и политику, постепенно становится тотальным. Вот уже и про занятия наукой можно кокетливо сказать, что это всего лишь «удовлетворение собственных интеллектуальных потребностей» (собственных! потребностей! а то, не дай бог, сочтут старомодным).
К 80-м советская интеллигенция напрочь избавилась от определяющего «видового признака» — некой вековой неловкости перед народом за свою лучшую, чем у него, жизнь, и от обязательств по «сеятельству». Это было отброшено. Как предрассудок. Оказалось, что все можно! Можно сосредоточиться, наконец, на себе любимых, и — никаких нравственных ограничений. Можно заговорить на бесценностном языке — например, о комфорте как высшем и обязательном приоритете. Но при этом — продолжать морализировать! Можно заявлять о своей избранности и о ничтожестве народа, его безнадежно «хамской» природе.
Окончательное освобождение произошло в перестройку. «Собачье сердце» довольно активно ходило по рукам в самиздатовском варианте еще с середины 60-х, но говорить про «шариковщину» становится внутренне допустимым только в перестройку. Причем, говорить много и с видимым удовольствием. Еще бы, найден, наконец, образ-индульгенция, то, что позволяет отряхнуть прах старого мира (любую ответственность) и двинуть в новый! Дивный новый мир! Где, конечно, будет… что? — правильно, наслаждение жизнью. Где восторжествует принцип удовольствия. Освобождение от ответственности — это обретение безответственности. Безответственен кто? Инфантил. Инфантильность и доверчивость, проявленные нашим образованным сословием в годы перестройки, вряд ли имеют прецедент в истории.
