Крупная, белобрысая, розовая, как свежая лососина, здоровая баба, Клавка всего на свете боялась и не доверяла миру ни в чём. Скажем, покупает Клавка в ларьке хлеб. Ей говорят: «тридцать копеек». Клавка выкатывает глаза (в деревне говорили: «залупила трында бельмы») и плачущим голосом выпевает:
— Ой, и тридцать-то?.. Что ж не двадцать-то?..
Или, схватив щеку рукой, как будто её гложет флюс, скорбно интересуется:
— Ой, да сегодня понедельник ли?
— Понедельник, понедельник…
— Ой, а что ж это не среда-то?
— А зачем тебе среда?
— Да уж и не знаю, спокойнее как-то…
— А чего спокойнее-то? К выходным, что ли, ближе?
— Да на кой прыщ они мне, выходные-то… В выходные-то ещё хуже: будто как понедельник скоро.
— А понедельник-то чем плох?
— Ой, уж не знаю я, щёкоти́т будто чегой-то внутри по-недоброму, прям как этот… ужик за пазухой.
— Да кто тебя щёкоти́т? Тебя пойди защекоти… У тебя пазуха-то… Там не ужам, там слонам в прятки играть.
— Ой, не знаю, не знаю… Всё чегой-то не то, да не туда, да не так… Прям как в этом в лаби…ринте, что ль, как его…
— Ладно, завтра вторник, а там и среда…
— Ой, не дай бог!
— Что не дай бог?
— Ой, не дай бог вторник, хуже вторника-то только пьяный пулемётчик…
— И вторник тебе не нравится…
— Ой, да только бы не вторник, лучше от козла тройню родить, чем вторник-то…
И так до бесконечности.
Торговался я с Клавкой несколько месяцев. Сошлись на сумме, которая была раза в два меньше реальной. Серёга в этом деле не участвовал, только весело повторял: «Банкуй, Мартышка, прикуп наш!» — и шёл ловить карасей, которых потом отдавал коту Шельме, вальяжному альбиносу с наполовину откушенным собаками ухом. Шельма деловито жрал карасей, забирался на плечо к Серёге, и тот носил его по деревне, дремлющего.
Дом, который я купил, находился в состоянии страшном. То есть сруб-то был добротный, но грязь в избе и вокруг неё — ужасающая. Как можно было жить в такой грязи, не постигаю. Мартышкины не знали, что такое мусорное ведро. Всё выкидывали прямо за крыльцо, на землю с Серёгиным философским комментарием: «Хряк — не баба, гниль — не триппер». Пол в избе весь сгнил от сырости, грязными были и обои. Окна сколочены были кое-как, щели затыкались тряпками. Вонь в избе стояла адская.
Месяц я драил избу, перекапывали землю вокруг, доставая то битые бутылки, то какие-то гигантские голубовато-глянцевые кости. У сортира я вырыл солдатскую каску и штук двадцать крупных гильз. Из-за забора в это время за мной наблюдала Могонька, наша соседка (Светка Приходова), прозванная так за то, что, напившись, любила хвалиться: «Я всё могу, я и это могу и то могу, я всё могу».
