Прямо перед рассветом появилась Дот, поспешно набросившая свой желтый с оборочками халат, в бигуди — все бигуди, кроме одного, были закручены на голове ровными рядами, словно солдаты на плацу, на лице — тревога.
— Я проголодался, — объяснил Малкольм.
— Разве ты плохо поел за ужином?
Он успокоил жену и уговорил ее лечь обратно в постель, где она и оставалась, пока не зазвонил будильник, но Малкольм понимал, что она так больше и не заснула.
Он пошел на кухню, налил себе еще кофе и вернулся в переход. Свет изменился, серовато-синий свет луны и звезд сменился влажным белым светом утра. Солнца ему не было видно: слишком рано, да и направление не то, но точный момент смены ночи днем миновал, и он, Малкольм, его пропустил. Бесчисленные утра, когда он ловил рыбу или сидел здесь, в крытом переходе, он выслеживал этот момент с упорством и тщанием полицейского, ведущего наблюдение на участке. Но каждый раз он либо насаживал приманку на крючок, либо заходил в уборную — помочиться, либо закрывал на мгновение глаза — дать им отдохнуть, и когда он снова оглядывался вокруг, тот момент уже миновал: наступил новый день.
Весь тот день Малкольм не просто ел — он поглощал пищу: колбасу и холодный мясной рулет, которые Дот дала ему с собой, полную тарелку равиолли и тефтелей в кафе у Гвидо, соленые колечки и сладкие батончики из автомата. За ужином он съел жареного мяса с картошкой даже больше, чем Тео. А перед сном — целые две вазочки клубничного мороженого, полив его жидким шоколадом и запив большим стаканом молока. Совершенно изможденный тем, что не спал прошлой ночью, он улегся в постель уже в десять часов.
Дот пришла в спальню позже и оставила дверь приоткрытой, чтобы раздеться при свете, падавшем из коридора. Малкольм смотрел, как его жена, с которой он прожил уже двадцать два года, наклоняет голову, как падает свет на завитки волос у нее на шее под затылком… Потом она подняла ниточку жемчуга с шеи, оставила ее на мгновение на волосах и, стараясь не шуметь, тихонько положила ее на бюро: каждая жемчужина негромко щелкала по его полированной сосновой крышке. Дот медленно высвобождала большие пуговицы домашнего платья из петель, сначала — у горла, потом на груди, на животе у пупка, затем — у паха, и вот она переступила через цветастый ситец, подняла его с пола и молча расправила на стуле.
— Гм-гм.
Ее нагое плечо поблескивало в свете, падавшем из двери.
— Ты, должно быть, страшно устал, — прошептала она.
