Агапита внимательно через окно оглядела двор, придвинулась к Капитолине и, сметывая шов, зашептала:
— Есть в этой деревне старичок… Трофим Юрков, запомни-ка…
— Трофим Юрков, ну?..
— Сын у него с фронту раненый и сноха Лизавета…
— Ну, ну?..
— Вот бы тебе к ним заявиться.
— Ой, тетя Агапита, вместе бы!
— Мои переходики, ягодинушка, сгорели, я уж теперь, видно, на том берегу.
В голосе Агапиты Капитолина уловила глухую душевную скорбь. Но женщина тотчас изменила тон и заговорила так, точно хотела не столь наставить девушку, сколь подбодрить себя.
— Заявишься, освоишься, да еще как заживешь. Замуж выйдешь, детки будут…
— Ну уж фиг!.. Наслушалася я, как ты мучилась. Сама заревела, жалеючи. Заревела, уши заткнула — и дуй не стой из обители, да в огород, да на речку! Хлопнулась на берег, лежу, а уши ототкнуть боюся, думаю: ототкну и опять тебя услышу. Нет уж, лучше сапогом подавиться, как говорила одна наша баба!.. Уж я лежала, лежала на берегу, покуда Платонида…
Капитолина вдруг замолчала и, делая вид, что откусывает нитку, хитровато сощуренным взглядом повела но нахмурившемуся лицу странницы. Ухмыльнувшись, проговорила:
— Идемте-ка вместе, тетя Агапита, бросьте бы этих…
— Нельзя мне, Капа, — задумчиво перебила Агапита. — Коли уйду, так мне его вовек не найти.
— Кого?
— Ребенка. Если бы я знала, куда его подкинули…
— Кинули?.. Платонида, в речку, под лед… Я место укажу!
Агапита судорожно хлебнула воздух и без звука повалилась набок. Капитолина бросилась к ней и заметалась, проклиная себя.
Событие, в котором Агапита потеряла своего третьего ребенка, осталось в памяти не одной лишь Капитолины. Совсем не новое в общине скрытников и до смешного ничтожное, на взгляд отцов и матерей странноприимцев, оно вдруг стало причиной крутого поворота в существовании всей узарской обители, а виновником этой неприятной истории оказался сам Прохор Петрович. Он помнил проклятую ночь с мучительными родами, хотя с тех пор прошло ровно десять недель: помнил печной душник, из-за которого он так позорно опростоволосился; помнил и разговор между дочерью и проповедницей, который по обыкновению подслушал из своей горницы; но особенно хорошо запомнилась ему головомойка с полчищем чертей и чертовок, полученная от разъяренной дочери. Сидя сейчас на лавочке возле погреба, он, пригретый солнышком, не прочь был бы вздремнуть, но воспоминания об этой головомойке лишали покоя…
…Минодора злобствовала: разнеженный ночным происшествием с родами и ослепленный ясновидением Платониды утром, старик-отец, на аккуратность которого она так полагалась, наделал множество глупостей. Вопреки ее распоряжению, он не только разбудил Калистрата, но и поставил его на послух вместе с Капитолиной, — в этом Минодора усматривала происки старой проповедницы, и они были понятны ей. Тоже вопреки приказу дочери, старик заставил Гурия работать в грязном хлеву — что скажет об этом пресвитер, если Гурий пожалуется? Разве не ясно, что Минодора дышит милостями пресвитера Конона, он волен в ее процветании и разорении, в жизни и смерти? Ко всему этому отец разрешил Платониде спать в часы общего послуха, вместо того чтобы заставить ее вязать чулки. Это ли не унижение странноприимицы перед какой-то ничтожной безобразной уродицей?
