Поэтому мужики, осмелившиеся обрабатывать землю ближе, чем в пятнадцати лигах от городских строений, считались самыми что ни на есть отчаянными, а про старуху Кутвеун, жившую с тремя дочерьми и пятью их мужьями на стоявшем посреди реки пароходе, ходил упорный слух, что она людоедка и что глаз у нее дурной.
И когда старуха, зайдя как-то холодным летним вечером в деревенский трактир, вместо платы за выпивку и угощение предложила рассказать историю, трактирщик, подумав, согласился – не со страху, а так, из неохоты связываться.
Прочистив после еды мозги доброй кружкой подогретого пива, старуха утерлась фартуком и начала:
– Вы, люди добрые, слыхали верно, про Кукылина, что был старшим сыном его милости Кошкли? Ну так вот что я вам скажу. Позапрошлым утром сижу я в рубке своего корабля, а время раннее – едва-едва рассветает. Сон ко мне, как стара стала, под утро совсем нейдет. И слышу – мотор. Ну, думаю, не иначе кто-то едет по руслу в усадьбу Кошкли. Точно, броневик. Гербы княжеские. Остановились у корабля, и ну кричать в мегафон: «Эй, есть кто?» А сами пушку на рубку наводят. «Есть», кричу, «есть, не стреляй, добрый человек.» Тут и зятья в рубку набежали, кто с ружьем, а кто и с вилами. А с броневика кричат: «Эй, мужики, чьи вы, и подать его светлости агии Камыснапа шоферу воды для радиатора!» Пошла я со старшим зятем и с полведром воды к броневику, и вижу – рядом с шофером сидит старый Сягуягниту, оружейный мастер его милости Кошкли, что с молодым Кошкли на войну пошел. Узнал меня. «А ты все такая же, старуха, разве только грязней стала,» говорит. Ну, слово за слово, рассказал, что приключилось с Кукылином.
– И что же приключилось? – спросил кто-то из посетителей трактира, гревшихся у огня.
– Вот в этом, добрый человек, и вся, скажу я, суть. Нет больше Кукылина, и душу свою он погубил за сто золотых и ящик тушенки!
– Ого! Мне бы кто столько добра за мою отвалил! Как же это у него вышло?
– Да вызвался с Пупихтукаком биться, и тот его уволок! – старуха выдержала эффектную паузу, хлебнула пива и продолжила бы, не пройдись по окнам пулеметная очередь.
Сквозь треск падавших на пол горшков и вопли посетителей с улицы донеслись рев предельно изношенного газотурбинного двигателя и лязг траков. Народ бросился врассыпную.
У трактира остановился танк с грубо намалеванной на башне баронской короной. Из башенного люка вылез человек наводящей ужас наружности – лысый, безбровый, безусый, голый по пояс, горбатый, татуированный в три краски и с пулеметом в руках. Он спрыгнул с брони, сорвал прикрывавшую вход в трактир циновку и переступил через порог. К этому моменту в помещении оставались только трактирщик, помятая в давке и упавшая под стол старуха и человек, гревшийся у огня.
