Но надежда быстро возрождалась в нем. Вымок он так, что рубаха и штаны прилипли к телу.
И все искал, искал, устремлялся дальше и дальше в глубь оврага, распоровшего грудь степи на нескончаемое пространство.
* * *
Почти мгновенно в степи падает вечер. На этот раз он выдался теплым и суховейным.
Зашевелились было гнилые болотные туманы подняли свои змеиные головы, казалось, вот зашипят и обрызнут поникшие травы ядовитой росой.
Но нет: растрепал туманы суховей в клочья, словно на куски изорвал извивающееся чудовище.
А вверху небо высинилось чистым, без единой облачной соринки, будто тысячами ветровых табуньих хвостов его вымели.
И звезды низко свисали над оврагом.
Казалось, стоит вот взобраться на крутой гребень — и черпай ковшами-горстями драгоценную россыпь самоцветов.
Но где, где Мускат?!
Санько Якушнов убил бы того человека, который увел Муската. Убил бы так, как он не раз убивал табуньего хищника-волка, захлестывая врага плетью, догнав его на стремительном степном скакуне.
И Санько знал: ему не уйти — этому человеку-волку. Если не он, Санько Якушнов, его найдут другие, те, которые лучше знают эту хищную породу людей.
И верил Санько: настоящие люди выведут человеков-волков.
И тогда будет жить совсем хорошо!
* * *
Зрела ночь.
Светила огромная луна.
Удачи не было у Санько.
Видел он эту ночь, как сквозь бредовой сон. В напряженном воображении одно рисовалось четко, почти осязаемо: Мускат!
И много раз обманывался Санько: причудливую тень принимал за коня.
То сразу вместе — и коня и человека видел Санько: коня и человека верхом на коне.
Тогда Санько весь порывался вперед.
* * *
На рассвете, когда тени, побледнев, стали особенно тревожны, Санько собственную тень принял за убегающего в кусты человека.
Было так: Санько крупно шел — и длиннейшая тень бежала впереди его. У кустов, почернев, она внезапно сжалась до размеров человека, который, не вставая с земли, быстро и, казалось, на животе пополз в кусты…
Санько упал на землю и пополз за ним… Зашуршала и захрустела лиственная и сучковая падь орешника, в сучке сухоломкая, в листе мягкая и терпко-душистая. Санько сгребал ее себе под живот в груды и перекатывался по ним, как по волнам, почти ничего не видя перед собой: здесь и в жгучие летние дни стоял плотный, прохладный и едва проницаемый сумрак.
Но вот, совсем близко, впереди его, что-то вспугнуто шарахнулось, захрустело, а над ним, вверху, словно от сильного порыва ветра, тревожно закачались и зашумели ветви.
