Поэтому когда я умер и превратился в того ребенка, я снова вернулся туда, к Галерее – ко всему, что было до Портленда и перехода на север, всему, что было до нее. Все магазинчики были отремонтированы, и сотни людей стояли, прижав ладони к оконным стеклам витрин, наблюдая за тем, как я бегу. Они все что-то кричали мне, но я не мог их слышать. Стекло было слишком толстым. Все, что я мог видеть – это призрачный туман их дыхания на стекле, и ладони – широкие и бледные, как у мертвецов.
Чем дольше я бежал, тем более далеким казался мне океан, и тем меньшим становился я сам, до тех пор, пока не стал размером с пылинку. До тех пор, пока я не стал размером с мысль. Я знал, что все будет в порядке, как только я достигну океана, но аллея все продолжала расти: огромная, полная теней и людей, продолжающих тихо звать меня из-за оконных витрин.
Вдруг пришла волна и, толкнув меня в спину, швырнула к каменной стене, и я снова стал большим. Мое тело взорвалось извне, словно я умер, наступил на ту бомбу, и рассыпался на десять тысяч осколков.
Все горело. Даже мои глаза, когда я пытался их открыть.
- Поверить не могу, – были первые слова, которые я услышал. – Должно быть, наверху кто-то приглядывает за ним.
Затем чьи-то еще: - Никто не приглядывает за этим ничтожеством.
Я снова был жив.
* * * *
Однажды, когда мне было двенадцать, я спалил один дом дотла.
Там никто не жил. Вот почему я выбрал именно его. Это была обычная полуразвалившаяся белая ферма, окруженная десятками угловатых огрузлых построек и амбаров, как оленьи экскременты, сваленные в кучу у подножья большого холма. Я не знал, что случилось с семьей, которая жила здесь, но мне нравилось представлять, что они собрались и ушли в Дебри, беспрепятственно достигнув границ еще до того момента, как новые правила ворвались в жизнь, до того момента, как людей стали бросать за решетку за несогласие.
Домик стоял совсем близко к границам, всего в пятидесяти футах от ограды. Вот почему я выбрал именно его.
Я начинал с мелких вещей – спичечных коробков, бумажек; затем были кипы листов, аккуратно сложенные в мусорный ящик; затем маленький запертый на замок деревянный сарай на Роузмонт Авеню. Сидя на скамье в Презампскот парке, я смотрел, как пожарные тушат его, слышал, как ревут сирены, все громче и громче. Я смотрел, как вокруг собираются соседи, до тех пор, пока их не стало так много, что они закрыли мне весь обзор. Я попробовал встать. Но не смог. Мои ноги онемели. Окоченели, превратились в камень. Поэтому я продолжал сидеть, сидеть до тех пор, пока толпа не поредела, и я смог увидеть, что от сарая не осталось ничего, кроме груды обуглившихся деревяшек, металла и расплавившегося пластика: кучки игрушек, сплавившихся в одно целое.
