— Ребята, а что, кино вообще перестали снимать?
— Давно уже перестали. Все больше клипы клепают. То Пугачиха приедет, то еще какое-нибудь явление природы, — ответил Володя. — В Москве-то все дороже, вот они сюда и катаются. А студия, вообще-то, продана давно по частям. Разные аферюги сидят теперь. Вернее, и не сидят даже — видите, нет никого. Все кабинеты закрыты, что они делают, новые хозяева, одному Богу известно. Фирмы так называемые. У них у всех в уставе есть в конце одна маленькая строчечка, помимо всего остального, — «Производство киновидеопродукции». Вот за счет этого они здесь и осели. А сами кто рыбой торгует, кто бананами, кто металл в Прибалтику гоняет — что им кино, на хрен оно им нужно. В Москве снимают что-то, у нас если только иностранцы какие-нибудь приедут — арендуют павильон, валюту дирекции заплатят, снимут, уедут, — и опять тишина. А мы, светотехники, халтурим с ними. Деньги они хорошие платят, жаль, что не часто это бывает, от случая к случаю. Сейчас вот халтуру сделали, так можно вас угостить. Сюда. — Он показал на дверь, видневшуюся за пышными деревьями маленького, но уютного скверика во дворе студии. — Это называется «операторские кабины». Здесь камеры хранятся, операторы как бы отдыхают, ну и свои дела делают.
Они прошли по узкому коридору, и Володя постучал в одну из совершенно одинаковых дверей, расположенных по левой стороне. Дверь открыл маленький человечек, заросший бородой по самые глаза — острые, яркие, живые, они быстро, словно сфотографировали, осмотрели компанию.
— Ну наконец-то. Заходите.
Иван Давидович и Гена проснулись одновременно. Гена, к собственному удивлению, несмотря на то что спали они всего часа четыре, чувствовал себя вполне отдохнувшим и относительно свежим.
— Вань, ты как сам-то?
— Нормально. А ты?
— Удивительное дело, но я в порядке. Пивка попьем?
— Да, пойдем прогуляемся. Гена, слушай, мне потом прибраться тут нужно будет, да и дела всякие поднакопились…
— О чем речь, Ваня. Нет проблем. Я тоже к дому двину. Устал что-то я за эти дни.
Удивительно хорошо было на улице — хорошо и немного печально, как всегда бывает в Петербурге в конце лета. Солнце старело. В этом городе солнце вообще живет всего один год — рождается в марте, быстро набирает силу, в июне становится ярким, по-юношески агрессивным, иногда даже свирепым, не может угомониться даже ночью, исподтишка, из-под линии горизонта выбрасывает рассеянные лучи, не дающие темноте завладеть городом, от избытка сил круглые сутки щедро оделяет светом болотистые равнины и берет на себя невыполнимую задачу высушить их и утвердиться здесь единственным хозяином. В июле оно взрослеет, делается мудрым и зрелым, сильным, но знающим меру, вовремя ложится спать, не лезет на рожон и не кичится своими возможностями, своей силой. В августе же солнце стареет. По-доброму, ласково и мудро смотрит оно вниз, зная уже, что дни его сочтены, и старается не обидеть горожан своим невниманием, не испугать предчувствием скорого конца, дарит себя щедро, но усталость все больше одолевает его, все дольше и дольше затягивается сон, сила уже на исходе, но солнце бодрится и всегда успешно обманывает жителей города, которые еще ездят на залив загорать и, его стараниями, подчас забывают о приближении осени.
