— Да не стоит, мессир Филипп. Вряд ли год имеет такое большое значение, даже если это год Великого Голода во Фландрии. Вы рассказывайте…
— Вы ведь знали моего отца?..
Вопрос застал Кретьена врасплох, он слегка смешался, прежде чем ответить. Графа Тьерри Фландрского он несколько раз видел во время Крестового Похода, слышал о нем много нелестного от своего сеньора Анри — в основном насчет его жадности и фландрской гордыни, а также склочного нрава. Но, пожалуй, подобное знакомство нельзя было расценивать словом «знаю».
— Я слышал о нем… и пару раз видел в лицо, — осторожно высказался Кретьен, не уточняя, что именно он слышал о Тьерри и где с ним встречался. Здесь, при дворе Филиппа, нетерпимого к простолюдинам, не стоило особенно щеголять своим происхождением. «Да, знаете, встречался я с графом в Крестовом походе… Я был тогда слугой при своем сеньоре, и он частенько перед сном любил назвать вашего батюшку старой задницей или жадным ублюдком, мессир…»
— Тогда вы, должно быть, наслышаны о том, сколь он ценил достоинство и происхождение, — Филипп не заметил замешательства собеседника. — А предшественник его, граф Гийом Клитон, еще более этим отличался. Тогда он был уже стар, и болезни его изнуряли, но все равно он неусыпно радел о том, чтобы Фландрия обладала всем самым лучшим, что только есть в христианском мире. Иметь самых достойных рыцарей, самую богатую казну, самые глубокие погреба — ну, и так далее, вплоть до самой большой библиотеки. Хотя граф — а отцу моему он приходился троюродным братом, хотя по возрасту годился ему в родители — сам и не умел читать, он держал при себе немало ученого люда, чем немало гордился. И тут подвернулся этот монах…
Монашек был худющий, маленький, с лицом, напоминающим пестрое куропаточье яйцо. То ли конопатый, то ли оспой переболел. Пришел он из Гента, вверх по течению Шельды. Странно — в то голодное время весь люд стремился, напротив же, вниз по Шельде и Лейе, подальше на север: во Фландрии хлеба совершенно не было. На дорогах того тяжкого года от Рождества Христова 1125 нередко попадались трупы бедняг, устремившихся к городам и замкам, чтобы добыть там хлеба, и померших на полпути. Что ж поделаешь, если мюид семян дает всего сетье нового урожая, а сетье и вовсе приносит горсть!.. Говорят, лопали что попало, нечистых животных, ящериц и жаб, подмешивали к муке белую глину, чтобы хлеба казалось побольше — и тогда появлялся шанс помереть не от голода, а от отравленья. А встречались и те, кто не брезговал человечиной. Да, во Фландрии мало у кого, кроме разве что самых знатных семейств, в тот год сохранялся привычный цвет лица — людей тронула та особая мучнисто-серая бледность, которая свойственна мертвецам. Вот в такое время и явился в Аррасский замок графа Фландрского Гийома Клитона молодой еще белый монашек, изъяснявшийся по-франкски со странным, коверкающим выговором, и попытался обменять на хлеб и крупу несколько старинных книжек, принесенных в драной сумке через плечо. Непонятно было, как подобный хиляк, качающийся под тяжестью собственного веса, вообще мог передвигаться, имея за спиной такой груз. Звали монаха Гальфрид Артур (в его исполнении это имя выглядело крайне неблагозвучно, нечто вроде «Груффид»), и он утверждал, что некий Артур, его отец, некогда служил у графа Гийома капелланом. Собирался он, вроде бы, посетив во Фландрии все, что хотел — то ли родичей каких, то ли монастыри — свалить из Кале в Бретань, откуда он и был родом, в свой родимый монастырь в Оксфорде, где его, по собственному горделивому признанию, недавно возвели в магистерскую степень. За каким ладаном господина магистра понесло во Фландрию, на родину отца — граф Филипп Кретьену не поведал, ибо не знал; а батюшка его, ныне покойный граф Тьерри, в то время был сопливым Эльзасским принцем и ничего по этому поводу никому сказать бы не мог, так что какие-либо знания о капеллане Артуре трувору тоже не светили.
