Ален уже открыл было рот, чтобы изречь что-нибудь о вассальной любви и верности не корысти ради. Камень свалился с его плеч — оказывается, ничего неправильного он не сделал, вот и очень хорошо… Но мессир Анри не дал ему издать ни звука, а следующие слова поразили Алена так сильно, что рот его сам собой захлопнулся, как сундук.
— Ален, — сказал мессир Анри полунасмешливо, полуторжественно, так и впиваясь в ошеломленное лицо слуги обведенными тенью глазами, — пожалуй, я сделаю тебя рыцарем.
Когда дождь ослепительных звезд слегка отшуршал вокруг Алена, тот смог-таки выдавить из себя некое подобие речи.
— М-мессир Анри… Вы это… серьезно?..
Ослепительный свет, высочайшая честь, алый крест, слава, слава. Я привезу тебе честь. Когда и кому он это говорил?..
— Ну. Совершенно серьезно. А что, я сейчас похож на шутника?..
— Н-нет… мессир. Н-но… Это же… Это же не… Я же…
— Да, слуга? — Анри приподнял одну густую бровь, уперся рукой в бедро. — Что ты мне хочешь сказать?
— Я… недостоин, — выговорил Ален, вокруг которого стремительно кружился шатер. Лицо его горело, как от целого десятка оплеух. Взгляд Анри неожиданно стал жестким, почти жестоким.
— Пожалуй, не более, чем дерьмовый подлец и трус Жоффруа Ранконский. Или чем этот… дво-ря-нин собачий, Ашард, воришка несчастный… Кроме того, это не твое дело. Не тебе решать, кто чего достоин, ты, простолюдин.
— Вот… именно — простолюдин, и… это же запрещено, — чуть слышно пролопотал Ален, раздваиваясь самым идиотским образом. Первый Ален изо всех сил старался не спятить от таких дел, а второй смотрел со стороны, удивляясь, как это у первого хватает наглости спорить. Анри чуть усмехнулся, и в голосе его — самом прекрасном голосе на свете — зазвенел металл.
— Плевать я хотел. Я волен в своих людях.
Да, действительно — плевать. И теперь, когда кто-то смеет указывать графу, что ему что-то запрещено, идея посвятить слугу в рыцари приобрела оттенок стальной необходимости. Да издай хоть сам Король Луи, а не его покойный батюшка, десять указов вместо одного[12] — сейчас это только подхлестнуло бы несгибаемого упрямца, которому, как говорится, вожжа под хвост попала.
— Не спорь со мной, — так сказал юный граф Шампанский, слегка прищуриваясь, — не смей со мной спорить, вассал.
И не родился еще в земле Шампанской человек, который сумел бы ему ответить иначе, чем то сделал Ален Талье, купеческий сын:
— Как прикажете… монсеньор.
