Еще Ален свел что-то вроде дружбы с Лени, темноглазой хозяйской дочкой. Ему случилось за девушку вступиться, когда белобрысый слуга мессира Аламана пристал к ней в темном уголке; драться даже не пришлось — при виде нежеланного свидетеля, к тому же слуги самого графа, наглый Матье покраснел и ретировался. А Лени с тех пор то и дело дарила красивого, вполне себе грекообразного франка благосклонными взглядами, и однажды принесла ему сушеных засахаренных фруктов в глиняной чаше. Мессир Анри, заметив как-то раз их взаимные улыбки и перемигиванья, сурово погрозил Алену кулаком и приказал его «не позорить». Тот закивал поспешно, но дружбы своей не оставил — тем более что ничего позорного в ней не было. Жаль только, гречанка ни слова не понимала по-французски, а Аленов греческий продвигался довольно-таки плохо. В те дни ему слишком нравилось жить, чтобы сосредоточиться вниманием хоть на чем-нибудь, и потому с юной гречанкой они объяснялись по большей части жестами да улыбками. Он называл ее «кириа», она его — «мессир»; может быть, при таком положении дел он в конце концов влюбился бы в Лени — но случилось нечто, нарушившее спокойно-радостное течение Аленовских дней. Он попал на турнир.
Такие турниры несколько раз затевал для крестоносцев император Мануил, стремясь подольститься к опасным своим гостям. Военные советы чередовались с празднествами, и дамы получили наконец прекрасную возможность блеснуть нарядами при одном из роскошнейших дворов мира. Турнир был за стенами города, близ роскошного загородного дворца Филопатий, где Мануил поселил короля с королевой. Обыкновенный такой турнир, веселый, по франкскому обычаю, и Анри на нем поломал немало копий, правда, первой награды все же не заслужил. «Милость дам», Анри на радость, досталась его вечному недругу Тьерри, графу Фландрскому, после чего тот предпочел удалиться с ристалища. Король в забаве не участвовал, восседая на своей особой трибуне рядом с Мануилом; приз — красивый ловчий сокол, золотая цепь и тридцать серебряных марок — достался рыцарю из королевской свиты по имени Жильбер. Награду отличившемуся пожелала вручить сама молодая королева. Тогда и там Ален увидел ее вблизи, увидел — и пропал.
Внучке великого трубадура Гийома Аквитанского, королеве Альеноре, было тогда двадцать с лишним лет, но выглядела она на восемнадцать. В синем шелковом блио, в расшитом златыми лилиями плаще с меховой опушкой она блистала меж прочих дам, как роза среди полевых цветов. Длинные светлые волосы наследницы Пуатье и Аквитании блестели, перевитые жемчужными нитями, венчик на высоком лбу изображал хитрое переплетение серебряных и золотых соцветий. Но прекраснее всего оказался ее взгляд, который Ален поймал глаза в глаза уже позже, на пиру, куда он проскользнул, слезно упросив мессира Анри захватить его с собою. Глаза у Алиеноры были золотисто-карие, с уголками, приподнятыми к вискам, и когда ее рассеянный взор задержался на пригожем черноволосом мальчике (паже, должно быть), взиравшем на нее с таким забавным восхищением, — Алена пробрала благоговейная дрожь. Будто два солнечных луча просветили его насквозь. И мальчик, еще ничего не знавший о чувственности, разглядывавший до этого дам, как иной смотрит на красивые статуи, почувствовал то странное, почти болезненное обмирание всего тела, которому еще не мог подобрать названья. Ему даже не обязательно было видеть госпожу — довольно знания, что она есть на свете, золотоволосая и золотоглазая, светлая и задумчивая, с тонкими длинными пальцами, рассеянно перебиравшими концы длинного пояса. И вовсе необязательно ему было знать, что именно из-за этой гордой и своевольной южанки, которую хронисты именовали «perpulchra»
