История получилась постыдная, но воспоминание о ней доставляло некоторое удовольствие. Дама сама позвала своего верного певца вечером, по возвращении из церкви, прогуляться в саду. Весна была, еще холодная, но зато уже с настоящим весенним запахом, щекочущим ноздри, обостряющим все чувства — сырость, первая жизнь травы, открывшийся на новый цикл времени небосвод. По вечерам бывало холодновато, и Розамонда кутала плечи плащом с меховой опушкой, а Арнаут не кутал плечи ничем, потому что хорошим плащом он не обзавелся, а в драном дорожном стеснялся прогуливаться с дамой. Тем более что замысел у него был непростой — решил трубадур совершить неслыханную дерзость, просить себе, недостойному, главной милости. Просить принять его, Арнаутово, куртуазное служение.
Что это за служение — он толком не знал. Должно быть, как у любого слуги: что прикажут, то и сделаешь. Только приказывать дама должна что-то необыкновенно благородное, куртуазное — ну, понятно, куртуазное служение, все про него знают! Другое дело, что снились ему небывало прекрасные сны — он дарит даме розу, она ее принимает, и белый голубь слетает, ни много ни мало, с небес, и накалывается грудью на шипы этой самой розы. И она от голубиной крови из белой делается алой, самого любимого цвета Арнаута — будь он богат, непременно сшил бы себе одежду из такой ткани.
Удивительно глупый сон, сказал бы я, но моему другу так не показалось. Напротив же, он сделал из своего сна вывод: пришла пора осмелеть до предела и предложить Розамонде куртуазный оммаж.
Пройдя третий круг по крохотному садику и не раз скрипнув зубами от собственного бессилья, Арнаут послушно уселся рядом со своей донной на низкую скамью. Дерево за нею до середины увивал плющ, но в марте для зелени еще рано, и плющ топорщился соломенной жесткой бородой, довольно колючей и противной.
— Придвиньтесь ближе, Арнаут… Мне холодно.
Ему-то было, пожалуй, еще холоднее. Он слегка дрожал от зимнего льда, еще не ушедшего из вечернего воздуха, но убеждал себя, что трясется от любви.
— О чем вы думаете, Арнаут?
Лицо ее ледяным пятном плавало в сумерках. Внутри у трубадура что-то тяжело колотилось, и это было вовсе не сердце. Скорее уж кровь — новые какие-то пульсы, проснувшиеся в самых неожиданных местах.
— Кхмхмх, — ответил он со всей возможной куртуазностью. Ему хотелось выпалить сразу сто подходящих по случаю цитат, но в голове не нашлось ни одной. Вообще-то Арнаут много чужих стихов знал, ими иногда жил в странствиях, когда своих не хватало — но сейчас они все куда-то подевались, спасовали при мысли, что в жизнь его пришло что-то очень важное. Настоящее, долгожданное. И это настоящее оказывалось совсем не таким, как он предполагал.
