— Ну же, упрямец, отвечайте, — на Розамонда легко ударила его по руке. Быстрое движение, хлопок, от которого глаза Арнаута полезли на лоб.
В голове пребывала только одна песня — и, как назло, самая неподходящая. Та, которой научил старый жонглер из Монлора — про тяжелую певческую судьбину: «Ну и тоска — ходить весь год пешком, и дергать надоевшую струну, хотел бы я иметь уютный дом, чтоб в нем спокойно отходить ко сну…» Вряд ли даме ее споешь. Трубадуры, трубадуры, зачем вы меня оставили? Ведь придется самому что-то говорить.
Арнаут пробормотал про огромное желание, которое его измучило уже до предела. И что от подобной болезни может исцелить только единственный человек на свете.
На Розамонда спросила — волосы ее были совсем черными в темноте — кто же этот человек. Арнаут по всем правилам ответил, что не смеет сказать.
Повернув к нему лицо с темными, странными, выжидающими глазами — сплошные расширенные зрачки — она смотрела, чего-то желая от него. Арнаут с бешеной тоской, похожей на воспоминание прошлой жизни, подумал, что сейчас может ее поцеловать. Голова его как-то самопроизвольно дернулась, лица обоих на миг сблизились — так, что Арнаут почуял цветочный аромат ее кожи — нет, так пахло мыло, дорогое, как перец, сарацинское мыло, кусочек которого стоит, как трубадур Арнаут со всеми потрохами.
Он отшатнулся, в смятении облизывая губы. В ушах гулко бухала кровь. Ишь, чего задумал, жалкий нечестивец… Поцеловать!!! Даму!!! Которая пахнет мылом, благоухает розами и владеет замком! Про которую снятся сны с небесными голубками! Старец Годфруа, чей суровый образ нечеловеческой чистотой сверкал всегда на задней стенке комнаты Арнаутова разума, неодобрительно нахмурил брови.
На Розамонда, чьи ноздри трепетали от частого — гневного? — дыхания, сидела вполоборота. Не взглянула она на него, и услышав слова — «куртуазная присяга». Жалкий лепет насчет закона любви некоторое время потрепыхался на Арнаутовых устах и угас. Неловкий, большерукий, плотский до отвращения, сидел он на самом краю деревянной лавки, тощей задницей чувствуя влажность древесины. И смертельно стыдился своих рук, ног, большого рта и горячей кожи перед этой ангелической фигурой, холодной и чистой, как звезда, безупречной графиней из тех, кто не зачат в постели, как обычные люди, а соткан из света и памяти. Если она сейчас встанет и уйдет прочь, не касаясь земли, и больше никогда не взглянет в его сторону — это будет только справедливо. Пейре Видаля и строже наказывали за украденный поцелуй.
