Проклятый предатель, снова подумал он, пытаясь убедить себя, что плакал именно от этой боли. Странная, стеснительно-счастливая, полубольная улыбка отца Понсия. Кому он теперь отец?! Только не мне! Умыл Понсий руки, прямо как его святой покровитель, Понтий Пилат. Желтые кресты. И неужели он правда каждый день теперь ходит на мессу? Вечный пост — это ладно, у него и так был вечный пост. Но с кем же он теперь дружит? С приходским священником, который его розгой бил? Или с ушедшим далеко-далеко, по своим делам, сразу о нем забывшим монахом с окровавленными ногами? Дружит-то, тысяча чертей, с кем?!!
И, кстати, это не может быть тот монах с кровавыми ногами. С чего бы именно он? Их много, злых фанатиков, сумасшедших, доносчиков, почему бы это должен оказаться тот самый?
— Не хочу, — сообщил Арнаут сырой земле и палым буковым листьям, впечатывая в них грязноватый кулак. Он отказывался в этом участвовать. Думать над этим, плакать из-за этого. У него пока другие дела. Свои, особенные, трубадурские. У него — сюзерен Розамонда и ее задание. Вот только Церковь предавать нельзя. Кому нужны предатели?
Однако темнело, и жрать хотелось немилосердно. Арнаут пошарил рукой по бедру, надеясь наткнуться на всхолмье набитой торбы — но там было пусто. Так она и лежит, наверное, на лавке у Понсиевых дверей. Или где он ее там сбросил при входе. А ведь в торбе был хороший кусок окорока, и краюха хлеба, и сыр, и вяленая рыбина — единственное изо всей этой снеди, чем он мог поделиться с хозяином, мужем Совершенным… Они ведь мяса не едят, и вообще ничего, от зверей происходящего, не приемлют: святые люди, черт подери… Хорошо хоть, чехол с гитерной Арнаут не забыл — только потому, что не успел снять его с плеча. Монетки — на месте, позвякивают в длинном хвосте дорожного капюшона. И письмо, вот оно, письмо, хрустит за пазухой. Господи помилуй, не надо, не надо попадаться, пусть я не попадусь.
…Проводник, горбясь, как горгулья, под мешком клади, подозрительно осмотрел поворот дороги. Казалось бы, всем хороша дорога — в меру широкая, золотящаяся накатанным песком, и уже в пределе видимости мелькают красноватые крыши зажиточной деревушки. Однако проводнику дорога не угодила. Он поддал носком башмака — хорошие башмаки у этих проводников, всегда выдают их, высовываясь из-под никудышных лохмотьев! — придорожный камешек.
— Должно, ишшо пройти придется. Не тот поворот.
— Да сколько ж можно? — взмолился жутко усталый Арнаут. Он со вчерашнего дня ничего не ел, и предательская подошва на одном башмаке протерлась уже до голой ноги. Там образовалось нечто, чего он пока даже разглядывать не хотел, решив исследовать мозоли не ранее, чем по приходе.
