Когда он писал, слезы порой проступали у него на глазах — так волновали и печалили самого его написанные им строчки. Иногда он подумывал, не заняться ли ему литературой, до такой степени пронзительными казались ему собственные монологи, эти, так сказать, прозаические сонеты, отсылаемые по почте к отвергнувшей его, молчаливой, безответной Лауре.
«Почему же ты не хочешь хотя бы одним словом откликнуться на мои письма, в которых я только и нахожу теперь отдых от постоянной и мучительной тоски? Неужели я совершил такое страшное преступление, за которое надо казнить меня? — спрашивал Коля Бугорков, с печалью любуясь своим слогом. — Если так, то знай, милая Верочка, что я уже наказан тобою, пора бы и простить меня, сменить гнев на милость. Я знаю, у тебя доброе сердце, и я живу надеждой, что ты еще улыбнешься мне как прежде, мой холодный подснежник, моя любимая… Мне стыдно признаться, но я иногда плачу, когда вспоминаю тебя…»
Бедный Бугорков даже в страшном сне не мог бы вообразить, с каким жестоким цинизмом обращалась Верочка Воркуева с его письмами! Он не ошибался, она их действительно читала, но читала вслух, притворно изображая вдохновенный голос пишущего, а потом рвала на мелкие кусочки и, обнимая нового своего избранника, которому читала письма, говорила с искренним раскаянием в голосе, замечая его неудовольствие: «Я, конечно, гадко поступаю… Ко что я могу поделать! Мне смешно! Нет, Тюхтин, я понимаю, нехорошо так смеяться, но ты сам-то видишь теперь, как это глупо с его стороны — эти цветочки, подснежники, какие-то весенние песни… Боже мой, и он мне когда-то казался интересным человеком!» На что Тюхтин, за которого она собиралась замуж, хотя он был на восемь лет старше ее и имел когда-то жену, отвечал довольно резко и грубо: «А если понимаешь, зачем смеешься? И вообще, на твоем месте я написал бы ему все как есть, чтобы он не мучился… Не нравятся мне эти твои чтения! Человек любит… Ну раскис, ну глупости пишет, но ты ведь понимаешь, девочка, это он от любви к тебе… Зачем же тогда? — говорил он, но, примирительно целуя ее, добавлял: — Ты ему напиши, что один человек тебя любит сильнее, чем он… Не поверит, конечно. А вообще-то он хороший, наверное, малый, если не фарисей».
Он говорил это с такой самоуверенностью, с такой покровительственной интонацией в голосе, что Верочка Воркуева никогда не обижалась на его грубость, в глубине души сознавая себя очень и очень виноватой перед ним, слабея при одной лишь мысли, что он может вдруг узнать о ее вине.
