Взрослые не всегда понимают самые простые вещи. Они понимают только, что полезно, и что нельзя, и всякое такое. Петушок на палочке — не еда, а баловство, они считают. И никогда не купят, если можно взамен купить фасоль. А что человеку может быть нужна радость, больше всякой еды и всякой пользы, и сейчас, а не завтра, и так нужна — хоть умри — это до них не доходит.
Он остановился перед подъездом, чтобы на свету рассмотреть ложку. На серебре должна быть проба, но как она выглядит — Алёша не знал. Там на ручке были какие-то мелкие вмятинки, вроде как штампик. Может, это проба и есть?
— Почём отдашь, хороший мальчик? — услышал он над собой и дернулся.
Над ним стоял дядя Стася Бубырь с четвертого этажа. Он теперь, при румынах, стал вроде как управдом. Ходил по квартирам с важным видом, составлял списки жильцов. Румынам — и офицерам, и солдатам — "делал уважение": снимал кепку и кланялся. А перед жильцами надувал морду. С понтом он большое начальство. Провел румын по всем квартирам с обыском. Кой-чего не досчитались после этого обыска в каждой квартире. И уже гонял жильцов по списку на расчистку двора и мостовой, и уже звучало ему в спину "полицай" — тихим, бессильным шёпотом. К Петровым он не совался: у них офицер стоял, так что и Анне он кланялся во дворе. На всякий случай. И теперь он с интересом смотрел на Алёшину ложку. А Алёша дёрнулся по-глупому, и от Бубыря это не ускользнуло.
— А мама твоя знает за эту ложку?
— Какое ваше дело? — огрызнулся Алеша и устремился в подъезд.
— Ну, бежи, бежи. А кто ж будет с вашего подвала ведро до сортира выносить? — раздались ему вслед невыносимо страшные слова. Уследил-таки, паскуда! И что теперь будет?
Бубырь подошел к Алёше и вынул ложку из его ослабевшей руки уже по-хозяйски. Покрутил, попробовал на зуб.
— Годится. Завтра штоб остальные были, понял? У в полном комплекте. А то я буду сердитый.
И потрепал, подлец, Алёшу по плечу. И ушел. С ложкой.
Мама строчила на ножной машинке "Зингер", когда Алёша тихо вошел и стал над ней с отчаянными глазами.
Той же ночью Мусю с детьми перевели в "берлогу". Тут уж было не до секретов и тайн: запросто следующим же утром их могли расстрелять за укрывательство. Потому обе мамы от слова "катакомбы" в особый ужас не пришли, и лишних вопросов задавать не стали.
В "берлоге" было, с одной стороны, гораздо лучше, чем в подвале. Потому что в катакомбах, каждый знает, пятнадцать градусов и зимой, и летом. Да и попросторнее: "берлога" была небольшая камера, размером с кухню. И всё-таки было, где размяться, и где попрыгать детям. С другой стороны, из "берлоги" шёл ход еще куда-то вниз, в тихую темноту, и оттуда тянуло неуютным сквознячком. А может, никакого сквознячка и не было, но казалось, что тянет. Постоянно и спиной, и затылком ощущалась эта черная дыра. Будто она ждала и заманивала в себя. Куда ведёт этот ход — дети разведать не успели, они и "берлогу" нашли как раз перед войной. Но намеревались. А уж это мамам совсем не улыбалось.
