— Рабочий класс не опаздывает, не то, что прослойка.
Делаю обиженное лицо, хоть почему-то и в самом деле чувствую себя задетым.
— Нашел свободные уши? — бубню раздраженно.
— Не быкуй! — веселится он так искренне, что и я улыбаюсь невольно и, улыбаясь, перевожу для беленькой; нашел свободные уши — не заливай, не верю; быковать — обижаться, хмуриться.
Прощаюсь с Габо:
— Будь здоров, дорогой товарищ!
— Не чихай и ты! — ликует он.
— Не буду.
— Ой, трески! — смеется.
Он и меня заразил весельем, и я ухожу, чуть ли не пританцовывая — прощайте, З. В.! — поднимаюсь на второй этаж, но не по лестнице, как положено, а на грузовом лифте, презирая запреты, и, совершив чудо самовознесения, захлопываю тяжелую дверь и раскланиваюсь, сам себе и артист и восхищенная публика, и — ах, танго! — вхожу в просторное и чистое помещение, где собираются самые сложные изделия (№ 386 удостоилось такой чести), и вижу его, свое творение, мысль, материализованную и окрашенную серебристой эмалью.
Сколько их, разноцветных, останется на пройденном мною пути! Я помечаю ими дорогу, как сиротка из сказки, который сыпал белые камушки в дремучем лесу, чтобы вернуться из тьмы, но у меня обратного пути нет, и разноцветные мои устареют со временем, превратятся в металлолом и будут переплавлены во что-то новое, более совершенное, а я тихонечко доживу, досчитаю дни свои и незаметно исчезну, и вскоре выцветут, истлеют бумаги, в которых значилось мое имя, и, свободный, я войду в великий сонм безымянных, но не тех, что воздвигали пирамиду Хеопса, а других, чей знак эпохальный будет оставлен на Марсе или — где вам хочется? — на Юпитере, если в эпоху эту какой-нибудь пиротехник, страдающий комплексом Герострата, не сделает из самой Земли шутиху.
Но — ах, танго! — пока пиротехники начиняют планету порохом, действие продолжается.
Изделие № 386, наиновейшее в своем роде, включено в сеть (360 в) и работает вхолостую, гудит-покряхтывает, дитятко железное, производственной гимнастикой занимается, а тезка мой и дядька моего дитяти (слесарь 5-го разряда, студент-заочник) сидит в углу за столом, склонившись над чертежами, изучает анатомию своего подопечного. Когда я поздороваюсь: «Привет, Алан!», он ответит: «Привет, Алан!» и протянет мне руку, пряча в кулак замасленную ладонь и выдвигая вперед запястье, крепкое и в меру волосатое, и — стоп-кадр! — мы замрем в рукопожатии, два Алана, а не так уж и давно нас было множество на огромном пространстве, большой народ, именующий себя а л а н а м и, и родословная наша восходит к скифам, и родословная наша нисходит к осетинам, и теперь при переписи населения нас нетрудно пересчитать — спасибо вам, гунны, готы и дедушка Чингисхан, спасибо тебе, хромоногий Тимур, — нас теперь 500000 — всего? — или чуть больше, или чуть меньше…
