— Можете пощупать меня, — разрешаю, — убедиться, что я настоящий.
— Ты так часто бываешь дома, — говорит Дина, — что скоро они вообще забудут тебя.
— Не забудут, — улыбаясь смущенно, говорю я, — память у них крепкая.
Но Дина уже другим занята.
— Вон тот петушок мне нужен, — бормочет, — рябенький… цыпа-цыпа-цыпа!
— Оставь, ради бога, — пытаюсь урезонить ее, — я не голодный.
— Знаем вашу городскую еду, — отмахивается она. — Цыпа-цыпа-цыпа!
— Почему из-за меня он должен лишиться жизни? — уговариваю. — Разве он виноват в чем-нибудь?
— Для того их и разводят, — отвечает она между делом. — Разве ты не знал?
Умолкаю, а петушок уже у нее в руках, и она, легкая, быстрая, уже и за ножом на веранду сбегала и, возвратившись, протягивает мне нож и петушка.
— Ты что?! — отступаю от нее, руки за спину прячу. — Я и в лучшие времена… Я и смотреть на это не могу…
— Все вы на одно лицо, — ворчит она, — что отец твой, что братья. Вы для колхоза, для завода, для школы, а в доме единственный мужчина — это я.
Она уходит с петушком за сарай, а младший сынишка ее Алан устанавливает шайбу, дает мне клюшку и предлагает:
— Пробей, — испытывает, подлец, на что я гожусь.
Размахиваюсь, а ворота — ящик деревянный, поставленный набок, — бью, и шайба летит мимо.
— Не умею, — развожу руками, — мы в хоккей не играли.
— А во что? — интересуется Алан.
— В футбол, например…
— Футбол — это летом, а зимой?
— Разные были игры, теперь их не знают уже.
— Какие? — допытывается он.
— Я и сам не помню…
КОМУ НУЖНЫ СТАРЫЕ ДЕТСКИЕ ИГРЫ?
Алану не стоится на месте.
— У нас счет 18—18, — говорит он. — Можно, мы до первой шайбы сыграем?
— Конечно, — улыбаюсь, — валяйте.
Они сшибаются немедля, а я иду, поднимаюсь на крыльцо, раздеваюсь на веранде, вхожу в комнату, потом в другую, словно знакомясь с ними — телевизор, приемник, современная мебель, модерн геометрический — дом обставлен так же, как миллионы других на необозримом пространстве от Балтийского моря до Тихого океана, от станции Кушка до Земли Франца-Иосифа, и только отцовская кровать осталась с прежних времен, та самая, перед которой причитала когда-то плакальщица — спина мутно-коричневая, позвонки выпирающие, — та самая кровать, на которой отец столько раз перебинтовывал больную ногу и столько раз отлеживался после больниц: да, кровать эта железная — шары никелированные, никель облезший — стала реликвией, и ни у кого не хватило духа вынести ее, сдать в утиль, на свалку выбросить.
