— Давай, давай, пора отправляться, — торопил Габриэль, и его голос, хриплый, резкий, словно уже и не принадлежал ему, звучал, как команда, требующая безоговорочного подчинения. Бернардо и Ремедьос вскочили на ноги. Паскуала сунула в мешок последнюю миску. Руфо подхватил узел с едой на дорогу — хлеб, сыр, фасоль, кусок копченого мяса, связку — другую луку и чесноку, соль, перец и пару бутылок масла. Бернардо взял несколько узелков поменьше, а Ремедьос перекинула через плечо две связанные меж собой фляги — с водой и вином. Все готово. Все глядят на Габриэля, ожидая от него распоряжений.
— Ну, с богом, — наконец произносит он. И семья трогается в путь.
Габриэль и Паскуала вышли последними. Не в силах противиться охватившему их чувству, они на миг остановились на дороге и оглянулись назад. Большой сосновый стол и камышовые стулья удалось продать, и опустевшее жилище теперь выглядело просторнее, в углу чернел остов старого топчана без матраса, на полу — консервные банки, порожние бутылки, корыто, разбитый кувшин, какое‑то тряпье, обрывки бумаги — никому не нужный хлам. Перед глазами закружились причудливые, бредовые видения прошлого, а сами они уже точно жили в другом мире, хотя еще и не знали, в каком. И поэтому, прощаясь теперь с той, прежней жизнью, они как будто прощались и с собой.
— Знаешь, ведь мы здесь прожили двадцать шесть лет…
Габриэль не глядел на жену, словно не слышал ее слов, и выражение его лица не изменилось. Он только пробормотал сквозь зубы: «Двадцать шесть лет…» Двадцать шесть лет — не шутка. Двадцать шесть лет — не год и не два. А что осталось от этих двадцати шести лет? Ломаный топчан, который никто не захотел купить, груда порожних бутылок и банок, корыто, битый кувшин, рвань и клочки. И это за двадцать‑то шесть лет…
— Письмо у тебя? — нарушила вдруг молчание Паскуала.
Тревога, в ее словах прозвучавшая, вывела Габриэля из оцепенения. Оп начал судорожно рыться в карманах.
— Вот оно, — протянул он жене помятый голубой конверт.
Оба долго разглядывали его. Письмо — это все, что у них было, единственная их надежда. Пустота, образовавшаяся на месте той, прежней жизни, должна быть чем‑то заполнена. Им надо было верить во что‑то, иметь осязаемое доказательство реальности новой, где‑то ждущей их жизни. Доказательством этим стало для них письмо сына, в их глазах оно приобрело магическую силу. Они будут хранить его как зеницу ока, как талисман, способный творить чудеса и вызволять из самых затруднительных положений. Оно будет исцелять их от сомнений, от неуверенности, от тоски. Когда они спросят себя, куда ж это их занесло, что ожидает их впереди, письмо все объяснит им, и в душе вновь затеплится огонек надежды. Увидев, что письмо на месте, они почувствовали себя лучше и уверенней.
