Дети, по мере того как они росли, теряли внешнее сходство с его родней. Все дочери становились похожи на тетю Асунсьон, на эту проклятущую тетку Асунсьон по материнской линии, вообразившую себя красавицей вульгарную женщину, которой жена очень гордилась. Сыновья же все больше превращались в живой портрет дядюшки Амбросио Видаля, еще здравствующего эгоистичного старикашки, у которого денег куры не клюют. И у Даниэля сложилось впечатление, что его дети, его кровь и плоть, всячески стараются угождать старому Амбросио Видалю ради его наследства.
«Имена, — думал Даниэль, — это наша путеводная нить, наша судьба».
Думая так, он пытался прочитать имена на бирках, привязанных к чемоданам его попутчиков. В купе, кроме него, ехали еще два пассажира. Бирку сеньора, спавшего напротив него, он прочесть не мог, так как она оказалась перевернутой. Вид у этого пассажира был несколько странный: коротенький, полный, он носил сюртук, белый жилет и широкий фуляр вокруг шеи. Он спал безмятежно и, казалось, улыбался во сне. Даниэлю было досадно, что он не может узнать его имени. Как же его зовут? Но постойте, эта чертова бирка, которая так возбуждала любопытство Даниэля, кажется, скоро вывалится из окаймлявшей ее кожаной рамки. Так что не будет ничего удивительного, если в конце концов она упадет прямо к его ногам.
Другой чемодан принадлежал сеньоре, сидевшей у окна. На ее бирке Даниэлю удалось прочесть только имя: Флавия. Оно приятно взволновало его, и он решил, что такое имя достойно быть высеченным у поднояшя мраморной статуи.
Слово «Флавия», казалось, окутало его чудесным ароматом. А сама Флавия, с ее бледными руками и стройностью газели, просто очаровала его. Изящная и гибкая, она напоминала одалиску из гарема гренадского эмира. Разговор начала она, причем голос ее звучал тихо и, как слышалось Даниэлю, отрешенно. До этого она читала книгу стихов Поля Валери — обстоятельство, уже само по себе придававшее ей известную привлекательность. Говорили о том о сем — о поэтах, о балете, о музыке молодых композиторов, о пленительных закатах в Александрии и о тончайших движениях души, которые — о чудо! — доступны были только им двоим. Пейзаж, мелькавший за окном вагона, навел Флавию на грустные размышления. Она не замедлила высказать их вслух. И как же оценил их Даниэль! Ведь за последние пятнадцать лет ему постоянно приходилось выслушивать умилительные сравнения чуть ли не каждого клочка земли с «Вифлеемом»
