— Прочти, Тонет, — говорил он, так произнося слова, что без привычки его трудно было понять.
Когда его обижали, он становился замкнутым и мрачным. Это длилось довольно долго, и в первое время к нему лучше было не подходить.
Мне, даже если я не был виноват, становилось его очень жаль, и я ждал момента, когда разгладятся хмурые морщины на его лбу и исчезнет с лица почти зверское выражение, чтобы подойти к нему и попросить прощения.
— Я больше не буду! Не сердись, Кико.
Он ничего не отвечал, иногда уходил, но я не сомневаюсь, что мой поступок и мои слова трогали его.
Кико очень любил братьев, хотя никак не проявлял своих чувств. Вообще братья не очень‑то нежничали друг с другом. Чаще всего они ссорились, спорили или же дрались так, что приходилось вмешиваться отцу. Но если кому‑нибудь из них угрожала опасность или назревала драка с чужим, сразу же обнаруживалась глубокая любовь, которая их связывала. Тогда они готовы были биться друг за друга насмерть.
В этой связи мне вспоминается один примечательный случай. Произошло это намного позже, когда я с родителями переехал в соседний городок, где у моего отца было торговое дело.
Как‑то раз к нам домой прибежал Кико, запыхавшийся, весь в пыли, взмокший от пота. Средний брат находился тогда на военной службе в Африке, и долгое время от него не было никаких известий. Э>т0 совпало с обострением обстановки в Марокко, и на ферме все были очень встревожены. У моего кузена, служившего в Марокко, в нашем городе была невеста. Ее дом находился поблизости от нашего, и она дружила с моей матерью — думаю, между прочим, что сватовство состоялось не без участия последней. Дядя с тетей послали Кико сюда, чтобы он разузнал у невесты, не получала ли она весточки от их сына.
Кико, как у них было заведено, прежде всего явился к нам. Прибежал, как я уже сказал, весь взмокший от пота. Моя мать была чем‑то занята, и к невесте отвел его я. Именно в этот день она получила от своего жениха письмо и фотокарточку, где он был снят в солдатской форме. Кико взял фотокарточку в руки, и я с удивлением увидел, как лицо его от волнения исказила безобразная гримаса, на глаза навернулись слезы и крупными горошинами покатились по щекам. Я видел прежде своего кузена разгневанным, разъяренным, взбешенным, но плачущим — никогда.
Выслушав содержание письма — пока я читал, он не сводил с меня внимательных глаз, — Кико попросил разрешения взять с собой письмо и фотокарточку, пообещав их вернуть, и собрался уходить. Мы просили его остаться с нами пообедать, уговаривали, а моя мать даже немного рассердилась на него. Но все было тщетно: Кико торопился как можно скорее порадовать своих, показать письмо и фото. Он аккуратно, словно сокровище, спрятал их на груди под рубаху, застегнул ее и, не обращая внимания на наши уговоры, пошел вниз по улице, к дороге, ведущей на побережье.
