Узкий семейный мир, оказывается, совсем не узок по своим проблемам, а семейная жизнь не так проста, как непроста и сама повседневность. Для того чтобы в ее неразберихе найти верный путь, нужно владеть сложной наукой простой жизни — может быть, труднейшей из наук, потому что ее нигде не преподают и по этой науке нет учебников. Конечное немало написано книг, предположим, по педагогике и психологии (и немало на эту тему публицистических выступлений), но они сами по себе, а жизнь сама по себе. Каждый раз ощупью и заново, кое-где подкрепленная опытом бабушек и дедушек, методом проб и ошибок прокладывает она себе путь.
Какое это на самом деле трудное дело, семейная жизнь! Особенно там, где людям, соединенным семейными узами, не хватает любви! Но ведь порою и там, где она пылает пламенем, тоже не все бывает благополучно.
* * *
В дверь позвонили, и Юрий Борисович пошел открывать. После смерти родителей, которых боготворил, он жил один в своей квартире, большой, уставленной старой мебелью, увешанной картинами в пышных рамах, заваленной книгами. Кто звонил, его не беспокоило, друзей было много, могли зайти и соседи. Взглянем на него, прежде чем он откроет дверь. Невысокий, худощавый, лет шестидесяти человек в очках. Костный туберкулез еще в детстве искривил ему позвоночник, а потому голова его несколько наклонена к правому плечу. Движения его осторожны — сказывается ишемическая болезнь и тяжкая стенокардия,—но полны достоинства и даже некой старомодной церемонности. Он спокойно поворачивает ручку замка.
В дверях стоял парень с телефонной трубкой в руках, будто бы из узла связи, но вошел он, нагло оттесняя хозяина, и тотчас сверху сбежал и ворвался в квартиру второй, с черным лицом (полумаска и борода). Накинувшись на Юрия Борисовича, они стали выкручивать ему руки, а он, представьте, не давался.
— Вот попался дед,— сквозь зубы говорил один из бандитов.— Другие сами руки протягивают.
А Юрий Борисович вырывался, изо всех сил вывертывался, даже, кажется, попытался сорвать маску (сам он этого не помнит).
Они, конечно, все-таки его повалили — возле письменного стола, где стояли фотографии его родителей, которые, таким образом, словно бы видели эту сцену; били об пол, связали руки (правда, спереди, назад завести он им не дал) и ноги. Тут знакомая боль, только стократ сильнее, пронзила его, а лекарство было далеко: оно на столе, а он на полу.
— Ну и сдохнешь,— сказали ему.— Не жалко.
