— Я понимаю,— продолжал он, несколько успокоившись,— понимаю, когда голодный завидует сытому. Но тебе! Зачем тебе черная ванная, когда у тебя есть белая? — вот чего я не пойму никогда!
Мать ответила, что она не завидует ванной, не завидует гарнитурам — она завидует тем людям, которых дома за каждое слово не пилят.
— Все не то вы говорите,— вмешалась, наконец, Бабушка.— Завистники — несчастные люди, вот в чем дело. Самые несчастные бедняги на свете. Помните Зою из пашей старой коммунальной квартиры — вот была мученица, вот страдалица! Помните? Бывало, выйдет на кухню чернее тучи, кастрюли гремят, сковородки летают — не подходи! Тут уж можно и не спрашивать, и так все знают: кто-нибудь из соседей купил себе либо шкаф, либо еще что-нибудь. Я отлично помню, как сама она купила тюлевые занавески с пальмами, и все подумали, слава богу, немного успокоится. А через три дня — ужас, дым коромыслом! Опять сковородки летят! Что такое? Оказывается, соседка побежала и купила тюль с розами. У Зои с пальмами, а у той — розы. Бедная, почернела вся. И самое любопытное: она действительно страдала и не могла себя понять, в себе разобраться, себя как-то успокоить — ну розы, ну и что? А у нее — это я вам уже как врач говорю — поднималось кровяное давление. Зависть — зверь, который жрет и сыт не бывает. Новая квартира? — а у Ивана Ивановича лучше. Новая машина? — а у Ивана Петровича... и так далее. Стиральная машина? Телевизор? Не знаю что? Так и будет душа всю жизнь тащиться за чужими вещами. Страшное дело — жить любовью к чужим вещам! Носить платье, а любить то, что на соседке — это же можно так и с ума сойти. Мы говорим: боже мой, она стала рабом своих вещей — но ведь это своих. А быть рабом чужих?
Вот такой пламенный монолог произнесла Бабушка.
Тут нам важна нравственная настороженность. На первый взгляд казалось, что ничего страшного не произошло,— пришла мама от знакомых, с восторгом рассказала об их квартире. На самом, деле слова матери были неосторожны. Их дом, всеми ими любимый, вдруг разом потускнел, как бы стал второсортным по сравнению с чужим — и только лишь потому, что там был черный кафель и японский сервиз под XVIII век! И самый мир своего дома с его разумным спокойствием и взаимопониманием тоже оказался как бы второсортным по сравнению с миром Паншиных, если верить Отцу и Бабушке, людей недалеких и неглубоких. Явный нравственный перекос.
Ну, так ведь тоже не жизнь, могут мне возразить, нельзя же следить за каждым своим шагом, каждую минуту оглядываться, нет ли рядом ребенка и как отразится на нем сказанное слово. Мы, как правило, все еще живем скученно, дети при нас, слышат наши разговоры.
