Я попробовал себя на нескольких работах в шахте, но каждый раз, когда я получал новую задачу, я влипал в новую передрягу. Чтобы избавиться от отбойного молотка, я стал грузчиком на маленьких вагонетках, которые вывозили лупек на поверхность. Эта работа стоила мне половины кожи на ладонях. Я не натер мозолей, вынимая острые куски сланца из ручьев холодной и грязной воды, которые струились по всей шахте, но изрезал и отдавил себе все пальцы, изранил до крови ладони, поэтому решил перейти на жернов.
Эта ревущая машина работала на поверхности, перемалывая сланец, и, по-моему, я стал работать на ней уже в конце моей практики. Мне приходилось стоять целый день в гигантском облаке грубой пыли, и я просто погибал от этого. Видимость возле этой машины, от грохота которой разрывались барабанные перепонки, была не более двадцати футов, а нам не выдавали ни масок, ни респираторов. К концу рабочего дня рот пересыхал настолько, что перед едой приходилось полоскать его водой. Прочистив нос, я отметил, что мой посеревший носовой платок стал тяжелее карманных часов.
После смены шахтеры ели что-нибудь, чтобы заморить червячка и просто набить живот, но ближе к вечеру они оживали и начинали пить. В полночь наша комната наполнялась взрывами хохота, звяканьем бутылок, шлепаньем карт. Потом начинались крики и песни. Все это заканчивалось ссорами, дракой и рвотой. Успокаивались шахтеры только на рассвете, когда все уже были порядком пьяны, и засыпали на пару часов до начала новой смены.
Мои сожители были обречены умереть шахтерами. Они приехали из разных концов страны и собирались оставаться в Раковнике только летом, но было ясно, что больше нигде и никому они не нужны. Казалось, что ими двигало отчаянное желание побуянить и найти хотя бы немного радости в бесконечных скандалах, но единственным развлечением для них были пьянки и драки.
Я держался в комнате особняком, и никто меня не трогал. Шахтеры не понимали меня, а я боялся слишком сблизиться с ними. Но в конечном счете работа в Раковнике произвела на меня именно то впечатление, которого я ожидал. Раньше я не понимал до конца всей тяжести жизни пролетариата. Я не мог представить себе всего этого.
Я понял также, что больше никогда не захочу попробовать этой жизни и что я не смог бы вынести ее.
Вернувшись в Прагу в конце лета, я переехал в общежитие, где мне пришлось разделить комнату со студентом по имени Шевчик, который преуспевал в дирижерском искусстве и не успевал в искусстве игры на ударных. Он готовился к выпускным экзаменам и большую часть дня посвящал дирижированию под пластинку. Он размахивал палочкой и тыкал ею в стену, а его проигрыватель разрывался. Когда это занятие изнуряло его, он доставал барабаны и колотил в них до десяти часов — времени отбоя в общежитии.
