Тогда он закуривает неизменную «Приму», зажигает одну из многочисленных ламп и идет в маленькую комнатку без окон заряжать кассету.
В темноте ему опять становится худо, руки кажутся короткими и морщинистыми, перед глазами выплясывают цветные тени. Он сглатывает сладкий комок, судорожно запихивает пленку в кассету, без уверенности, что запихал ее правильно, и выходит на свет.
Время 8–00.
На пороге павильона появляется директор Дома быта. От него пахнет домашними щами и морозом.
— Вы уже тут, Ревокур? — вежливо здоровается директор.
Фотограф чопорно кивает начальнику и испытывает мучительный позыв аппетита. Ему хочется наваристых домашних щей.
Он вновь садится за стол приема заказов, бездумно перебирает фотографии, смотрит на три здания и домишки вокруг них, закуривает.
Появляется первый клиент. Обычный утренний клиент, которому требуется фотография на документ.
Фотограф устанавливает треногу допотопного аппарата, мучительно моргая сырыми глазами наводит резкость, снимает колпачок, фиксируя выдержку, выписывает квитанцию. Опять уходит в тошнотворную темноту, перезаряжает плоскую кассету, сдерживая головокружение, выходит в салон, пересчитывает наличные деньги.
Денег, как всегда, очень мало — копеек 70.
Он ждет следующего клиента, добавляет к имеющимся еще 65 копеек, быстро запирает павильон и уходит через черный ход. Дорога до столовой кажется ему мгновенной, обратно он идет спокойно, покуривая и выдыхая тучные клубы пара. Заходя в вестибюль он кивает приемщице:
— За сигаретами ходил. Я буду в лаборатории.
Дверь в лабораторию на нижнем этаже открывается без помощи отвертки, но после многократного подергивания. Он зажигает красный фонарь, одним движением зубов срывает с бутылки пластиковый колпачок, залпом выпивает стакан, маскирует бутылку среди бутылок с реактивами.
Становится почти хорошо жить. Особенно приятна мысль о том, что в бутылке еще грамм 300.
Ревокур поднимается в павильон, с удовольствием курит очередную сигарету, ждет клиентов.
Время 9–30. До окончания рабочего дня еще семь с половиной часов.
…Он полз по черному, склизкому дну, придавленный многотонной массой воды, и не мог вздохнуть. Страшно болело сердце и хотелось пить, но он боялся сделать глоток, так как вода под давлением могла ворваться свистящей воронкой и разорвать его жалкое тело. Ее, похоже, вообще нельзя было пить. Это была тяжелая вода свинцового света.
Он полз по валунам, обросшим черными водорослями, и читал большую книгу, написанную иероглифами. Его ужасно радовало, что он понимает смысл этих хитрых значков, но он хотел пить, а пить было нечего, и очень болело сердце.
