Маленькие керамические розы свисали с повешенной мамой люстры. Но с учетом темных стен это не делало помещения чересчур женственным: выбор цвета помог. И я впервые имела собственную ванную комнату, что было определенно плюсом.
Я не повесила на стены набросков или картин и не собиралась этого делать. В день перед отъездом из Род-Айленда я сняла со стен множество приколотых мной фотографий и рисунков, и последним из них — карандашный набросок профиля Рэчел.
Я уставилась тогда на этот рисунок, дивясь тому, насколько на нем она выглядит серьезной. Тем более в сравнении с легкомысленным выражением ее лица, когда я в последний раз видела ее в школе живой. Я не видела, как она выглядела на похоронах.
Ее хоронили в закрытом гробу.
— Милая? Ты спишь?
Я вздрогнула, услышав голос матери.
Сколько времени прошло?
Я немедленно встревожилась. Ручеек пота катился сзади по моей шее, хотя мне не было жарко. Я оттолкнулась и села на кровати.
— Не сплю.
Глаза мамы внимательно исследовали мое лицо.
— Хочешь есть? — спросила она.
Все признаки того, что недавно она сердилась на меня, исчезли. Теперь она выглядела обеспокоенной. Опять.
— Обед почти готов, — сказала она.
— Папа дома?
— Еще нет. Он работает над новым делом. Наверное, некоторое время он не будет приходить домой к обеду.
— Через пару минут я буду на кухне.
Мама нерешительно шагнула в комнату.
— Первый день прошел ужасно?
Я закрыла глаза и вздохнула.
— Ничего неожиданного, но я бы предпочла об этом не говорить.
Мама отвела взгляд, и я почувствовала себя виноватой. Я любила ее, правда. Она была нежной. Она была заботливой. Но за последний год ее присутствие стало болезненно-навязчивым. А в последний месяц мамину гиперопеку с трудом можно было выносить. В день нашего переезда я весь шестнадцатичасовой перелет до Флориды молчала, хотя и не из-за нее — я боялась летать и вообще боялась высоты. А потом, когда мы сюда прибыли, Даниэль рассказал, что после моего выхода из больницы подслушал спор мамы с папой о моей госпитализации. Само собой, мама была за: кто-то будет все время за мной наблюдать! Но у меня не было никакого желания готовиться к экзаменам в палате с мягкими стенами. И, поскольку эффект, произведенный моим грандиозным жестом — присутствием на похоронах, — явно улетучивался, мне нужно было держать свое сумасшествие в узде. Казалось, у меня это получалось. До сегодняшнего дня.
Мама позволила разговору прерваться и поцеловала меня в лоб, а потом вернулась на кухню. Я встала с постели и прошлепала в коридор в носках, осторожно, чтобы не поскользнуться на натертом деревянном полу.
