Так вот, когда уже произошло то, что бывает, если мужчина и женщина спят вместе, — а когда ты молодой, то оно бывает и раз, и другой, и еще один, и уж сколько там придется: мы ведь больше месяца как не любились, — тут‑то и происходит, что ты перестаешь понемногу соображать, где ты и что с тобой, и прямо‑таки разомлеешь в объятиях женщины… Когда я с другими, то сматываюсь сей же час, едва дело кончено, потому как мне сразу начинает казаться, что от них аж воняет по — звериному — извините, ежели не так сказал. Но когда ты с ней, с Балаболкой то есть, то ты лежишь и лежишь себе в теплой кровати и незаметно для себя становишься ну как дитё малое у ее груди — а она у нее широкая и красивая, — как будто эта женщина и вовсе мать тебе, хотя она моложе, чем ты сам…
Но если уж на то пошло, то и правда вся на ее сто- ропе. Парень ведь не виноват, что родился, ни что у него мать потаскуха и отец пьяница… Пьяница‑то, может, и пьяница, да не бездельник, если уж говорить так, как оно есть… А он там же и лежал, бедный, свернулся в комочек в ногах постели, в куче тряпья да старых одеял. Когда я зажигал свечу, чтоб выйти по нужде, он открывал глазенки — голубые такие и нахальные, как у его бабки, — и, знаете, улыбался мне! Ои там спал, но время от времени проснется — и грызет крендельки, что я ему принес. Да еще как‑то раз пришлось мне подняться прогнать крысу, которая рылась у него в тряпках, и еще я ему дал вина — того, с сахаром и розмарином, что мы поставили на жаровню греться. В одно из этих моих вставаний он, глупенький, возьми да и скажи мне:
— Зачем ты бьешь мамку?
— Я ее не бью. С чего ты взял?
— Потому что она плачет. Я слышал, как она плачет тихонько: ой — ой — ой! — Ребятня эта все примечает, черт бы ее побрал… И я сказал ему: — Ладно, спп, спи… — И еще спросил, не холодно ли ему. И знаете, что он мне ответил:
— Когда ты в доме, мне не холодно, хоть я и не сплю на кровати…
Парень‑то он у меня очень головастый и иногда говорит такие вещи, что прямо душу рвет — уж я бы и не хотел, чтобы ои рассуждал вот так, как большой. Колючка‑то мне нашептывала много раз, что его этому мать учит, чтобы меня, значит, разжалобить, но это байки: говорят, когда я был сосунок, на меня тоже такое находило. Потому что мой Лисардинька…
— Да — да, сейчас буду говорить по сути дела. Я ничего другого и не говорю, кроме как по сути дела, хотя со стороны, может, и не похоже. У людей в жизни, даже у таких, как я, не все так просто: у каждой вещи есть свое начало, и то, что видно, часто выходит из тою, что не видно, и обо всем надо сказать, хотя так, спервоначалу, вроде и пе похоже, что это все о том же… Ну, если по сути, то суть‑то вся в том, что дон Пепито, который лекарь, сказал мне: хвороба, говорит, у Балаболки хотя и ее очень видна, однако же может и паралич дать, если ее не лечить. И я, мол, теперь должен буду о ней позаботиться, чтобы не случилось чего похуже… И о ней, и о сыне, а иначе глядишь — и придется отдать его сестрич- кам — мопашенкам в Благотворительный дом, откуда все Детишки вскорости выходят как пришибленные. А человек, какая бы дрянная душа у пего ни была, не для того делает ребенка, чтобы выбросить его в навоз, извините за выражение, и чтобы высосали у него всю кровь в этих норах, в этих приютах, где сидят на кипятке с сухарями Цельный божий день да воют «Богородице, дево, радуйся», как будто их сейчас резать будут… Это моего‑то маленького!..
