Все, что я думаю об искусстве, не находит отклика в моей среде. Открыто выражать такие мысли во Флоренции, как, впрочем, и всюду, - значит прослыть хулителем общепринятых норм и воззрений. Леонардо, например, не согласен со мной. Еще бы, рассуждая об искусстве, он выступает блюстителем канонов или, еще того хуже, как ревностный приверженец идей этого уходящего века. Что бы он ни говорил, в его словах я неизменно улавливаю призыв следовать его примеру. Он хочет убедить других, что, только следуя по пути, на который он без устали указывает, можно стать великим мастером. Для него былинка и человеческая рука на картине равнозначны, а потому и должны быть исполнены с равной творческой отдачей, да и сам пейзаж следует писать столь же скрупулезно, как и фигуру человека. Словом, если верить ему, то любая картина должна быть продумана тщательно и выполнена во всех своих деталях.
Нет, меня интересует человек, и только он, как таковой. И пусть себе Леонардо и иже с ним тешатся на здоровье, изображая всякие там былинки, горы, ручейки с прилежностью, достойной лучшего применения. Я же охвачен иными порывами, в отличие от Леонардо, и тружусь - или по крайней мере стремлюсь к этому, - находясь во власти новых идей и замыслов.
Вчера под вечер мне вновь довелось с ним встретиться. Я стоял и помалкивал, не прерывая его, среди других художников, собравшихся подле него в Испанской лоджии *. Не было среди нас Сандро Боттичелли. Хотя Леонардо слывет другом Сандро, он все же не преминул заметить, что пейзаж в его картинах противоречит правилам истинно философского умозрения и грешит незаконченностью мысли. Леонардо посетовал также, что Сандро проявляет излишнюю торопливость в своих "изысканиях".
* Испанская лоджия - место встреч флорентийских художников во внутреннем дворике монастыря Санта Мария Новелла, где была мастерская Леонардо да Винчи.
Сдается мне, что вся флорентийская живопись доставляет ему мало радости, коль скоро он порицает работы Боттичелли. Если хорошенько разобраться, этот человек способен говорить только о самом себе. Едва соберется небольшой круг слушателей, как он с упоением принимается рассказывать о своих замыслах и работе, пытаясь исподволь навязать свои мысли другим. Наконец-то я его раскусил. Леонардо настолько увлекается, говоря о себе, что, кажется, ничего уже не слышит, кроме собственного голоса. Правда, порою по его лицу пробегает нервная дрожь. У меня даже создается впечатление, что сами слова начинают причинять ему боль, в чем он не хочет сознаться. Эта боль - словно признание собственного бессилия убедить других в своей правоте. Да что там других, когда ему не удается убедить ни своего друга Сандро Боттичелли, ни Филиппино Липпи *. Один лишь Лоренцо ди Креди * сохраняет свою преданность ему, слепо следуя его советам и используя их в своих картинах.
