— Пошли как-то за «языком», — продолжал политрук задумчиво. — Проникли на финскую территорию. Не успели осмотреться — офицер идёт. Друг мой шепчет: «Давайте схватим!» Были среди нас и опытные бойцы, кадровой службы, говорят — надо сориентироваться. А он — своё: нельзя, дескать, упускать такого случая, может, больше офицеры не пойдут. Убеждаем его, что тропа-то набита, значит, ходят. Ну, в общем, выскочили из засады, схватили офицера. Он закричал. А рядом какие-то их подразделения стояли — мы в самую пасть к ним, оказывается, залезли… Трое мы вышли из пятнадцати и офицера не привели. И друг мой погиб, старший сержант… Поняли, к чему приводит нетерпение?
Мы разговаривали всю дорогу. Политрук говорил со мной, как с равным, и к концу пути я почти забыл уже обо всем случившемся со мной. И лишь когда вошли в лагерь, опять это гнетущее навалилось на меня — предстоящая гауптвахта. Около крыльца штаба политрук сказал:
— Идите в подразделение и доложите старшине.
Я пришёл, доложил. Тот буркнул равнодушно:
— Лезь на нары в самый угол и спи. Не маячь тут. На завтрак разбужу.
После завтрака я тоже спал. И после обеда — спал. Отоспался за весь месяц. Перед ужином проснулся бодрый, освежённый. Поужинали втроём — старшина, писарь и я. А потом старшина говорит:
— Сдавай документы. Ремень снимай, хлястик от шинели, обмотки. Поведу на губу.
Сказал это обыденным голосом — можно подумать, что только тем и занимается, что водит на губу нашего брата. А у меня защемило сердце: достукался…
Просидел я семь суток. Сообщу для тех, кто ещё не служил в армии: препаршивейшее это заведение, гауптвахта!
Удручающе действует на психику. Чувствуешь себя каким-то неполноценным, даже отверженным. И вид прямо-таки арестантский. Даже в туалет водят тебя под ружьём. Но это бы все ещё ладно, к этому я был готов. Но вот что доконало меня окончательно.
На пятый или шестой день повели меня «под свечкой», то есть под ружьём, куда-то за расположение части (теперь уж не помню куда водили). Шли мы по дороге, пересекающей картофельное поле. Немного в стороне молодая женщина полола картошку. А около неё вертелся карапуз лет четырёх-пяти. И вдруг слышу — он спрашивает:
— Мам, а почему этого красноармейца ведут под ружьём?
И она:
— А это тех, — говорит, — которые не хотят воевать, так вот их водят под ружьём.
Ох и до чего же обидно было это слышать! Так и хотелось закричать: дура, не знаешь — не морочь голову ребёнку!..
На седьмой день к вечеру мне вручили ремень, обмотки, хлястик к шинели, и я бодрым шагом отправился в свою роту. А назавтра зачислили в маршевую, выдали новенькое, с иголочки обмундирование. А ещё через день нас с оркестром провожали на вокзал.
