Виктор Авилов был вместе и трагиком и комиком. В небесном театре, роскошную и переполненную труппу которого он сегодня пополнил, для него найдется что предложить, ему будет что сыграть».
В словах Вислова нет преувеличения. Мы действительно восхищались его талантом, но не сумели воздать должного, недооценили, недолюбили. Как всегда, все это приходит уже потом, слишком поздно, вослед. Но тем, видимо, острее становится сама наша потребность дооценить и долюбить — чтобы узнали те, кому не посчастливилось видеть, чтобы поняли нечто самое главное те, кто знал Виктора Авилова только по его работам в кино — как правило, эксплуатировавшим его природные данные, за редким, очень редким исключением. Его лицо незабываемо. И таким же незабываемым должен стать тот Божий дар, которым он был наделен.
Наталья Кайдалова, многолетний завлит Театра на Юго-Западе, написала о Викторе Авилове удивительно точно и образно: «Словами трудно изъяснить, что именно приводило зрителей в состояние экстатического волнения: в Авилове не было „самодельного взрывного устройства“. Он — типичное „священное чудовище“ театра. Ему были присущи и стройность, и асимметрия, грациозные, кошачьи движения, изломы и пируэты, легкие и красивые падения и такие же легкие и красивые выходы из них — он воскрешал в памяти образы Серебряного века, эстетику изысканной клоунады. Каким-то чудом (кровью, нервами, интуицией) он преодолевал громадное расстояние, отделявшее его от роли, от исторического лица или эпохи, от „характеров“ и даже „типов“, преодолевал рывком весь громадный путь к роли, заключающийся в „знаниях“, „умениях“, „школе“, „философии“ и т. п. И Пьеро, и Арлекин в одном лице, он в совершенстве владел пластическим языком театра. И предлагал зрителю себя самого, как воплощенную душу этого театра. Он заставлял мечтать, видеть прекрасные сны и упиваться иллюзией.
При всем этом в нем, хрупком и никогда не выглядевшем сильным, „мужиком“, что так привлекает в актере, была несомненная мужественность. И неподдельные страстность и нежность. У него была отличная сценическая русская речь при низком голосе (в его хрипловатости не было грубости), беззащитная, виноватая улыбка, которая сразу отзывалась памятью о русских святых людях, а его интонации были такими, будто вся душа его открыта, как на последней исповеди, перед всем народом, перед смертью. И все вместе производило пронзительное, „пронзающее“, незабываемое впечатление, которое не разрушается по прошествии времени, а только укрепляется, как некое подлинное его открытие, единственное и неповторимое.
