О, Сидон, город медных масок! Я вижу тебя каждую ночь!
На корабле с острым парусом еще много дней я не снимала смеющуюся маску и величественный пурпур. Пока командор не начал штурм моей крепости. Жизнь пленного ужасна, жизнь политического заложника немногим лучше. Все здешние традиции и правила кажутся ей кощунством. Почетный гость на всех пирах – но попробуй, пропусти! На столах все корявое, тяжелое, грубое – и слова, и еда, и утварь. Держать грубо выкованную чашу можно с трудом и только двумя руками. Выдержать взгляды этого мужичья тоже тяжело. Пить с ними – тяжело для желудка и опасно для жизни. Пропустить, спрятаться хотя бы на день – невозможно, а потому я часто просто опускала на лицо смеющуюся медную маску. Очень скоро меня стали звать медной статуей – тощая, на две головы выше любого из них, кряжистых и грубых, она неподвижно возвышалась над столом в своей пурпурной одежде, которую делать умели только в Ханаане.
Постепенно ко мне привыкли и стали воспринимать действительно как статую – я почти не говорила, не пила и не ела (после нескольких попыток отравления). На меня косились с подозрением, презрением, пренебрежением и восхищением. У меня постоянно что-то пытались выторговать, выпросить или просто украсть – золотые украшения тончайшей работы, стеклянные бусы ( толстое, для нас просто бутылочное, и при этом довольно мутное стекло с нанесенным, как бы налепленным сверху цветным рисунком, но такое было только у финикийцев, и свой секрет они хранили даже ценой жизни ). Таких ценностей у нее была масса, но единственное, чем она дорожила и звала своим утешением – это несколько зеркал, с величайшей осторожностью привезенных сюда. Эти хрупкие предметы несколько раз спасали ей жизнь. В одинокой башне, где жила, она устроила систему слежения с помощью отражений зеркало в зеркало. Это давало возможность увидеть любого, кто приближался к башне на расстояние полета стрелы.
Фактически она – очень ценная невольница. При этом относительная свобода и почти рабское почитание. Все копируют ее наряды и манеры, еще бы, Финикия – центр мировой культуры. И в то же время ее ненавидят и потешаются. Она это прекрасно видит, и, может быть, потому у нее нет ни одного друга. Взгляд у нее стал невнимательным, как бы расфокусированным, и при этом пронзительным ( мы сейчас говорим «рентгеновским») – он мимолетно «просвечивал» человека насквозь, до костей, до самых тайных слабостей и страхов. Все, кто ко мне пытались подольститься или подружиться, просто что-то хотели. Либо письмо для моего царственного брата, чтобы помог с торговлей (почти никто из них читать не умел, поэтому некоторым я давала библос
