Можно сказать, что под левым колесом американского автомобиля родилось одно из самых популярных имен того времени — каждой второй мальчик был Вилис, и за три года по производству Вилисов Россия обогнала Америку.
Причем советские Вилисы был значительно совершеннее — они могли работать без бензина, без масла, без колбасы и даже без картошки. Кусок сухой горбушки — и Вилис несся на всех парах, вперед, к коммунизму.
В те звенящие годы было много и других имен такого же плана — Тракторина, Октябрина, Индустриализация и Коллективизация — каждое из них родилось, видимо, под своим колесом.
Вилю еще повезло — он носил лучшее из подколесных имен. И все-таки ему было тяжело — он ненавидел и того, и другого — и должен был таскать обоих. Он не мог переименоваться.
— Ты сразу поедешь к папе, — объясняла бабушка.
В то время папа опять бросил семью, но на этот раз по-человечески — вместе с мамой. Они оба сидели под Воркутой, в заснеженном местечке с поэтическим названием «Волчье».
Бабушка продавала свои драгоценности, чтобы кормить его сливками и белым батоном, и чтобы курочка была у него не хуже, чем у других, — Ешь, майн кинд, — говорила она, — сегодня у нас пир — кефир, шоколадное масло и бублик. Ты видишь, во что можно превратить свадебное платье бабушки.
Вечерами она баюкала его странной песенкой.
— Брэнд, май штэтэле, брэнд, — пела она и ласкала его своей теплой ладонью.
Это тепло он чувствовал и сейчас.
Когда кремлевский горец сыграл в ящик, или, скорее, в мавзолей, Вилису, наконец, удалось освободиться от Сталина, и он остался просто Лениным, Владимиром Ильичом, просто Вилем.
Дышать стало легче. Он часто задумывался, как его будут звать, когда разоблачат Ленина и даже подыскивал себе новое имя, свободное, не из-под колеса, звучное и мелодичное, что-нибудь вроде Джузеппино — ласковое, как море в Сорренто.
Но разоблачать никого не собирались, ему надоело ждать, и он уехал на Запад Лениным, Владимиром Ильичом…
* * *
Во «Владимире Ильиче» бурно и стремительно, вскипая и шумя, словно Арагва и Кура, а точнее, Волга и Иордан, текли две крови — русская и еврейская.
Когда он читал Бабеля, с лицом печальным и светлым — ясно было, что он сидит на берегу Иордана.
Когда он запустил бюстом товарища Маркса в красную рожу редактора Баклажана — ясно было, что он только что с матушки-Волги.
Иногда он сидел над «Иорданом» и горланил «Вниз по матушке, по Волге».
Иногда плыл по «Волге», напевая «Аидеше маме».
