— Вы не успели поговорить с Павлом Матвеевичем до его болезни?
— Не успела. Мама умерла. Сутки до самых похорон мы сидели у гроба.
— Павел Матвеевич был тогда здоров?
— Вроде бы да. Он как-то застыл.
— Вы не помните, как Борис Николаевич ушел с поминок?
— Смутно. Я осознала это потом.
— Скажите, такой поступок… ну, бессердечный… характерен для него?
Анюта, помолчав, сказала отрывисто:
— Все раскрылось позже.
— Что раскрылось?
— Именно в эти дни… еще до похорон, ну, вот он приехал в четверг, когда Маруся исчезла, — он стал другой, чужой. Наверное, именно тогда он полюбил какую-то женщину.
— Почему вы так считаете?
— Через три месяца после всех наших смертей он объявил мне, что любит другую, и предложил подать заявление на развод.
— А вы?
— Я? — Анюта усмехнулась.
— Он женился?
— Одинок до сих пор.
— Откуда вы знаете?
Мне все безразлично. Вообще все. Но общие знакомые считают своим долгом осведомлять. Он, как всегда, весь в работе.
— Он не навещает Павла Матвеевича?
— Он ни разу не видел папу с поминок и никогда им не интересовался.
— А как он относился к вашей сестре?
— Убивать ее было ему вроде незачем.
— Тем не менее вы сказали, что с того четверга, как исчезла Маруся, Борис изменился. На работе его не смогли найти. И именно после разговора с ним ваш отец сошел с ума. Как вы все это объясните?
— Никак. Я не поручусь ни за кого. Бывают такие ситуации… как их теперь называют — экстремальные?.. когда человек вдруг способен изменить своей природе.
— Вы знаете это по собственному опыту?
— Да.
— Что ж, буду ждать и надеяться, что когда-нибудь вы мне доверитесь настолько, что расскажете о своей ситуации.
— Я вам все рассказала. Вы, должно быть, хотите допросить и этих двух — Бориса с Петей?
— Мечтаю.
— Я сегодня собираюсь в Москву. Хотите, передам Пете?
— Сделайте одолжение. Вы продолжаете считать мое увлечение идиотством?
— Нет. Но все равно, Иван Арсеньевич, вам ничего не удастся.
Даже имя вдруг вспомнила! Дверь захлопнулась. Я перевел дух, я отдыхал под оживленный говор своих идеальных помощников: они не мешали, не лезли, не сбивали с толку, а наблюдали. Очевидно, на этой сцене, полный тайны-тьмы, перед ними — да и передо мной! — разыгрывался единственный в своем роде спектакль, где было все: и жизнь, и смерть, и слезы, и любовь.
— Ну, Ваня… вы позволите мне так вас называть? Я человек простой и старик… — Я кивнул. — Ну, Ваня, ты настоящий писатель. Сумел женщину расшевелить. Теперь она у нас забегает.
