Я пробрался через груды мусора и постучал в низенькую дверцу конуры. Никто не ответил. Я снова постучал и подождал немного.
— Я же вам сказал, — крикнул мне владелец лавки. — Она, наверное, спит. Попробуйте, заперта ли дверь.
Гниющая древесина чиркнула по камням. Окна в сарайчике отсутствовали, и в уличном свете я увидел миниатюрную женщину свернувшуюся калачиком на куче тряпья и газет в углу.
— Не бойтесь, Мэри-Энн. Я друг мистера По, и всего лишь хочу задать вам пару вопросов.
Она медленно подняла голову, посмотрела на меня, а потом издала пронзительный звук, похожий на птичий крик.
— Я не причиню вам вреда. Вы помните мистера По, он снимал комнату рядом с кухней?
Женщина села, показала пальцем на свои губы, и снова из ее груди вырвался тот же бессловесный крик.
— Я пытаюсь выяснить, куда он уехал.
Тут Мэри-Энн вскочила на ноги, забилась в угол своего потрепанного жилища и снова закричала. Наконец я понял, что она говорит. Бедняжка нема. Я наклонился, и мои глаза оказались вровень с ее. Мэри-Энн не носила чепца — в ее рыжих волосах кишели вши.
— Вы помните мистера По? — упорствовал я. — Вы меня слышите? Если слышите и помните его, то кивните.
Она подождала пару секунд и медленно кивнула.
— Он уехал три дня назад?
Снова кивок.
— А вы знаете куда?
На этот раз Мэри-Энн покачала головой.
— Может, знаете, где он работал?
Она покачала головой с еще большей решительностью, чем раньше.
— Он прихватил с собой саквояж?
Женщина пожала плечами. Ее лицо было полностью на свету, глаза бегали. Я сунул руку в карман, вытащил пригоршню медяков и положил на приступочку подле Мэри-Энн. К моему величайшему замешательству она схватила мою ладонь обеими руками и принялась осыпать ее поцелуями, по-прежнему что-то щебеча на своем птичьем языке.
— Ну же, не стоит так волноваться, — смутился я, отдергивая руку и выпрямляясь. — Прошу извинить меня за то, что прервал ваш сон.
Она жестом велела мне подождать и принялась рыться в многочисленных слоях тряпок, защищающих ее хрупкое тельце от внешнего мира. При этом она не переставала кричать, но звуки стали нежнее и напоминали теперь воркование горлиц. Наконец лицо Мэри-Энн озарилось от радости, и она протянула мне скомканный листок бумаги, выглядевший так, словно его вырвали из записной книжки. Это был карандашный портрет мальчика, но мальчика не существующего в реальной жизни, — такие обычно рисуют, когда мысли витают где-то далеко.
Я улыбнулся, словно обрадовался при виде рисунка, и попытался отдать его обратно Мэри-Энн. Но она защебетала, заворковала и жестами объяснила, что хочет оставить портрет у меня. Я сунул листок в карман пальто и распрощался. Мэри-Энн робко улыбнулась, еле заметно махнула рукой и снова нырнула в лохмотья, служившие ей постелью.
