— Ты довольно далеко отлетел, — сказала Катя.
— Я здорово ударился. И упал прямо в бистро. В «Клозери де лила». Там сидел Верлен и писал.
— Месье Верлен, — спросил я, — о чем вы сегодня пишете?
— О любви, — сказал Верлен, — только я Валери…
Я был готов провалиться сквозь землю! И провалился. И оказался рядом с тобой…
— На каком языке вы беседовали? — спросила Катя.
— По-русски, — ответил он.
— Тогда это был Эренбург, — сказала она.
— Не имеет ни малейшего значения. Я был в Париже. И меня окружал сиреневый вечер. И нигде я не видел памятника с простертой рукой…
Он помолчал.
— Почему ты никогда не летаешь?
— Я падаю, — сказала она, — я куда-то проваливаюсь.
— Куда?
— Недалеко. Я даже во сне не покидаю наши границы.
— Зря, — сказал он, — это как-то освежает.
— Возможно, — согласилась она. — Ты уже облетел весь мир.
— Я не был в Австралии, — заметил он, — она так далека, что не хватит ночи, чтоб долететь до нее.
— А ты не пробовал летать днем?
Офелия налила себе кофе. Современные Офелии и Давиды пьют слишком много кофе, и вообще много пьют и много курят.
— У нас там еще осталась водка? — печально спросила Офелия, и Шекспир, если он только существовал, перевернулся в гробу.
Потому что еще никто не знает, был ли Шекспир, но все уже знают, что он был гомосексуалистом… Они пили водку, курили и молча смотрели на здание вокзала, которое вот-вот должно было исчезнуть навсегда…
На пятой стопке вокзал взлетел на воздух. Причем, фигурно — вместе с историческими дверьми. Исторические двери летали по звездному небу, колошматили друг друга, будто продолжая научный, спор, а потом обе опустились на лысину вождя, и великий вождь будто вторично прошел сквозь них. На сей раз действительно одновременно.
Великий вождь прошел и даже не вздрогнул — видимо, ему было давно начхать на все это.
А вздрогнули только Катя и Саша. И долго молчали. И Саша сказал.
— К черту, — сказал он.
И Катя сказала: — К черту!
— Больше не могу, — произнес он.
— И я, — повторила она.
— Я не могу здесь дольше жить, — сказал он. — если я не уеду — я задохнусь.
И вид был у него отчаянный. Такой вид был, наверное, у Давида, когда он запустил из пищали в голову Голиафа.
— Тебе не надо было возвращаться из Парижа, — сказала она. — Если б я не падала, а летала, я б даже с Мадагаскара не вернулась…
Он долго смотрел на Катю, провел рукой по ее мальчишескому смешному лицу и почти печально сказал:
— Ну почему в тебе нет еврейской крови?
Это прозвучало почти как обвинение.
