Он расставил ноги, набрал полную грудь воздуха, наклонился, но американские штаны были прочные — задница не проглядывала из них. Он начал растягивать пальцы ладони. Они были белы, ногти чисты и отполированы, но дотянуться от одной монеты до другой у него не получалось.
Я стоял, изумленный.
— Тяни, — кричал я, — не манкируй! Растягивай пальцы!
Но они не растягивались…
Я наклонился и что было сил потянул их — сначала большой, потом безымянный. Но пальцы не удлинялись — они заканчивались на первой фаланге…
Огромная толпа окружала нас. Никто ничего не понимал. Все с удивлением взирали на двух старых, толстых мужчин, бросающих монеты об стенку. Японцы возбужденно прыгали вокруг нас, щелкая затворами.
Я никак не мог поверить, что Громила не может дотянуться, что пальцы его перестали быть гупаперчевыми! Я не верил, что безразмерная пятерня исчезла!
— Давай снова! — шумел я, хотя понимал, что той подворотни не вернуть…
Мы были потными, мы бегали по соседним кафе, меняли купюры — и бросали все снова и снова. У Громилы ничего не получалось!
Наконец, мы остановились.
— Что с тобой, Громила? — спросил я.
Он печально смотрел на меня.
— Не знаю, Породистый, — сказал он, — что-то с ними стало. Может, результат эмиграции… Ты видишь, во что нас превращает время? Посмотри, каким я стал…
Он показал на свой живот.
— Не грустить, мистер Баранофф, — сказал я, — я еще толще вас!
— Вы, наверное, ели много сладкого, мистер Полякофф, — произнес он. — Я вас предупреждал — от сладкого толстеют… Куда это вы шлепали, шер мсье?
— Вы даже и не догадываетесь, — сказал я, — я все еще шлепаю на большую переменку, за пирожками с повидлом…
— Ах, огурчики мои, помидорчики, — грустно пропел Громила.
За неделю до отлета Павла вызвали в суд.
В принципе ничего нового в этом не было — его регулярно вызывали гуда, в среднем каждую пятилетку.
Может, поэтому он так ненавидел пятилетки. А, возможно, его вызывали за то, что он ненавидел пятилетки? Сейчас трудно сказать, где причина — где следствие, но явиться туда за несколько дней до приземления на Земле Обетованной было несказанно обидно. Тем более, что Павел всегда ходил в суд, но не всегда оттуда возвращался. То есть возвращался всегда, но пять или десять лет спустя, — ему почему-го давали сроки, кратные пятилеткам…
Павел думал всю ночь и к утру вспомнил, что он уже не советский гражданин.
— Зачем мне идти в советский суд, — сказал он, — если я уже не советский? Я отказался от их гражданства, я заплатил за это 400 рублей, вот квитанция. Я гражданин Израиля.
