Катрин писала или звонила мне после каждого такого письма. Если бы я была психологом, то у меня был бы неоценимый материал по развитию невроза на почве сомнений и ревности, а проще — собственной недооценки. Катрин была на грани нервного срыва, и я решила, что пора разрядить обстановку исключительно выгодным для меня способом. Отправив ей очередное письмо, я позвонила, чтобы узнать, как дела, и дать дружеский совет.
— Катрин, — строго сказала я во время нашего очередного телефонного сеанса психоанализа, — нельзя так изводить себя, дорогая. Раз все это превращается в такой кошмар для тебя, то поговори с Себастьяном. Он, возможно, развеет все твои сомнения. Может, он знает эту девицу и все тебе объяснит.
— Но ты же говорила, что лучше ничего ему не говорить, что мужчины ненавидят сцены ревности, — робко возразила Катрин.
Конечно, я советовала не говорить, до тех пор пока не была уверена, что эта малышка закатит ему полноценную отвратительную сцену ревности, к которой она сейчас полностью готова. Теперь-то Себастьян увидит, что его возлюбленная — совершенно заурядная женщина с так ненавистным ему собственническим инстинктом. Я представляю, как он отреагирует на все это, его насмешка и равнодушие только подожгут фитиль той бомбы, которая тлеет в Катрин. Взрыв навсегда разметет их в разные стороны.
— Нет, Катрин, — говорила я тоном терпеливой учительницы. — До тех пор пока ты могла относиться ко всему с иронией, пока ты верила только Себастьяну, конечно, лучше было молчать. Но ведь сейчас ты все равно не можешь сдерживаться, и твои попытки все сгладить лишь приведут к тому, что Себастьян подумает, что ты лжешь ему в чем-то. Поговори с ним откровенно. Вот увидишь, все образуется.
Я ждала следующего звонка или письма Катрин, как ждут известий из больницы, где вашему знакомому, но не особо близкому человеку делают несложную операцию. То есть я была практически уверена в исходе организованной мной ситуации. На следующий день, не получив никаких известий, я занервничала. Я не переставала быть уверенной в развязке, но то, что процесс затягивался, раздражало меня. Мне не терпелось узнать о результатах моих усилий…
Думала ли я тогда, что целенаправленно разрушаю отношения двух людей, вмешиваясь в их судьбы самым грубым и в то же время изощренным образом? Я не знаю, я не была чудовищем, во всяком случае, не больше, чем многие мои сверстники, дети равнодушно-жестокого поколения, которые, сами еще не научившись чувствовать, отказывают в этих способностях другим. Мы все были молоды, что значила тогда для нас чужая потеря? Просто еще одна бутылка вина, распитая за причитаниями о несчастной любви. В этом возрасте собственное самолюбие, проснувшееся после изощренно-нежного подавления в детстве и грубого в школе, значит неизмеримо больше, чем любовь, которая для многих из молодых означала лишь неодинокие ночи и избавление от болезненного страха потеряться одиночкой в мире пар. Любовь была скорее игрой, а в играх всегда есть победители и проигравшие и есть правила, которые каждый сам устанавливает для себя. И никто не в состоянии понять правила другого, глядя лишь на себя, а я не смотрела по сторонам, отказывая другим в тех чувствах, на которые была неспособна сама.
