Догнав францисканцев, я бросился перед ними в пыль на колени, я валялся у них в ногах, умоляя взять с собой туда, откуда они пришли. Не кого-нибудь, а именно меня, меня! Я обещал им быть слугой, рабом, собакой… но они лишь молча за мной наблюдали. Молча и холодно, как если бы перед ними извивался на земле червяк. Ни тени человеческого чувства, не говоря уже о сострадании, не пробежало по их похожим на маски лицам. Когда же силы мои иссякли и я распростерся у их ног, один из монахов поднял руку и осенил меня крестом.
— Молись, сын мой, Бог милостив!
Я узнал этот механический с жестяными нотками голос, в нем звучала и до сих пор слышится мне надежда. Бог милостив, Бог милостив, значит не все потеряно, значит и у меня есть шанс!..
В то утро францисканцы поднялись в башню. На следующий день двадцать четвертого мая 1543 года Николая Коперника не стало. И опять был май, впрочем, возможно это всего лишь совпадение.
Вот, пожалуй, и всё, что достойно внимания в моей жизни: два кратких эпизода и семь десятков долгих, мучительных лет. Весь день я просидел на жаре и теперь у меня кружится голова и слезятся глаза от копоти и запаха догорающей свечи… Ночь… мне никогда не понять этих людей. Почему так несправедливо устроен мир? Они отказались от бессмертия, от того, что миллиардам и миллиардам людей никогда, ни при каких обстоятельствах не предложат! Как смели они, как смели!.. Но, шшш!.. Шаги! Нет, на этот раз я не ошибся. Я всю жизнь молился, они же обещали. Идут! Скрип двери…»
Дальше на бумаге длинная, выцветшая полоса, след выроненного пера.
Прошло почти четверть века и я снова приехал в Вену. Луиджи прав, жизнь состоит из эпизодов между которыми простирается пустыня длинною в годы, а то и в десятки лет. Но все это время я частенько вспоминал его рассказ и спрашивал себя, кто из известных мне людей достоин внимания францисканцев. Мой собственный ответ наводил на меня смертную тоску, но однажды на похоронах великого человека моей страны я воочию их увидел. Две согбенные фигуры в ржаво-коричневых сутанах, они скорбно стояли в толпе, как если бы пришли на кладбище убедиться, что он не передумал. И тогда, на похоронах, меня вдруг охватила удивительная, ни с чем не сравнимая радость.
Теперь же, оказавшись по делам в Вене, мне страшно захотелось снова подержать в руках пожелтевшие от времени листы бумаги и возможно даже уговорить моего знакомого или его наследников одолжить их мне на время. И опять был этот странный месяц май и перед моим окном во дворе маленькой гостиницы цвел розовыми свечами каштан. Повинуясь наваждению, гонимый страстным желанием я прошел по центральным улицам города, постоял у собора святого Штефана и очень скоро уже стучался в дверь известной мне квартиры. Дверь открыли. Как смог я объяснил цель своего прихода. Никто не знал моего скульптора, никто о нем ничего никогда не слышал. За спиной незнакомых мне людей была видна большая комната и выходившее в сад венецианское окно, но от стен пахло свежей краской и в коридоре были поклеены новые обои. Я извинился и ушел.
