Но, оказывается, здесь так принято — погибшего срисовывает с фото художник. Портрет вешают в доме вдовы. Большой портрет — значит, большая скорбь и честь. Молодая вдова, в белом длинном покрывале на голове, норовит прянуть в сторонку и не говорит ни слова, опустив чёрные блестящие ресницы, словно бы признавая право посторонних людей ходить тут, в её доме, рассматривать, переговариваться, право начальников, властей… Её шестеро сирот, мал мала меньше, беззвучно тлеют по углам в пёстрых рубашонках…»
Вот ещё, из тех лет, о которых сестрица архимиллиардера М. Прохорова так благостно-незатейливо воркует: «У брата были благоприятные возможности в девяностые годы». Из романа, документально, по горячим следам: «Многомудрые таджикские начальники старательно отводят нас, московских писателей, от простых, рядовых, что в сереньких сатиновых платьишках, в рваных калошах на босу ногу. … Но я всё-таки оторвалась от общей массы и со всей присущей мне ещё той, сахалинско-комсомольской наглостью, сползла с хлебосольного ковра и юркнула за дверь, и затесалась в ряды второсортных, бедных, сгрудившихся у входа во двор людишек. И услыхала то, что в общем-то предполагала услыхать:
— Вас по богачам возят! А вы на нас посмотрите! У нас ничего нет! Нам есть нечего!..»
Ещё? «Там, на душанбинском аэродроме, меня обступают, сжимают со всех сторон, хватают, теребят за одежду, обжигают обиженно-яростными угольями глаз и требуют, требуют:
- Москва! Русские! Помогите! Мы голодные! Много-много дней голодные! Спим на асфальте! Нет хлеба! Нет одежды! Есть хотим! Есть! Москва! Нельзя так! Москва! Мы же люди! Мы хотим ехать, лететь!
Высокий старик, загорелый дочерна, с впалыми щеками, в белоснежной бороде, в чёрно-белой старенькой тюбетейке, строго предупредил меня:
— Москва! Мы не ваши братья!
Молодая худая женщина с голоногим младенцем на руках, сверкая чернющими громадными глазами, кричит мне в лицо:
— Москва! Москва! Москва!
… — Но вы же отделились, празднуете независимость?
И тут грянуло, словно изо всех орудий, залпом, оглушая и сметая:
— Нет! Нет! Мы не отделялись! Это наши начальники! Мы с Москвой! Мы с русскими! Мы — простой народ! Мы голосовали за Союз! Мы не хотим умирать!»
Право слово, надо бы пожалеть воспевательницу «сладкой жизни», которую, вероятно, подставили некие бесстыжие холуи, позволив ей рассуждать о сложнейших проблемах на уровне уборщицы поликлиники тёти Глаши про роль подвздошной артерии. Если бы не ощущение, что всё это издёвка, «прикол» богатых над бедными, «воров в законе» ельциноидов над обобранными ими же. Ну не «прикол» ли, когда они дружненько выдают за эпохальное своё достижение отъём у России её, тут вот рождённых детишек и переброску их в Америку и другие страны! Раньше-то, при советской-то, «милитаристской», власти, даже в голову самому дебильному чиновнику не пришло завопить на всю Вселенную: «Покупай наших ребятишек! Подешевело!» Нас, «детей войны», пусть в битком набитых теплушках, но увозили от фашистов вглубь страны. И те же «русофобствующие» казахи, узбеки, таджики принимали «вакуированных» с добром. И пусть жили мы, трое детей с матерью-учительницей (отец записался добровольцем, хоть по здоровью не прошёл первую комиссию) впроголодь, но в отдельной комнате. А в школе нам на большой перемене давали по кусочку чёрного хлеба, присыпанного сахарком. Да будет благословенна та семипалатинская школа и тогдашнее мироустройство, когда, при всём наличии и воров, и махинаторов, не они определяли ход вещей! И все, с кем я тогда училась, — выжили. Вообразите — без «системы ценностей» русофобов и антисоветчиков! Без безумно ныне прогрессивного борца «за свободу» Бори Немцова. Того самого, что, как пишут, в своё время активничал в тусне «Молодые евреи за демократию», и его гладил по головке добрый дедушка Ельцин и за то, и за это.
