На всех улицах будет плач
В первый день нашей базовой подготовки поджарый крепыш в звании лейтенанта обратился к нам с дежурной речью:
— Парни, до этой минуты вы были хорошими и чистенькими американскими мальчиками, как и полагается американцам, уважали дух спорта и честную игру. Так вот, наша задача здесь — все это изменить. Мы должны сделать из вас шайку мерзких и бессовестных драчунов, каких еще не знал мир. О правилах маркиза Куинзберри, равно как и обо всех других правилах, можете забыть. Годится абсолютно все. Незачем бить человека выше пояса, если можно ударить ниже. Пусть эта сволочь завизжит. Его надо убить — любым способом. Убить, убить, убить — ясно?
Его инструктаж был встречен нервным, но в общем-то одобрительным смешком — лейтенант прав.
— Разве Гитлер и японец Тодзио не кричали на всех углах, что американцы — это слабаки? Ха! Они у нас попляшут!
Да уж, Германии и Японии пришлось как следует поплясать: закаленная в боях демократия извергла с небес обжигающую ярость, и не было силы, чтобы этот поток остановить. Это якобы была война здравомыслия с варварством — на кону стояло нечто столь высокое, что наши доблестные воины понятия не имели, за что сражаются. Впрочем, они точно знали, что их противник — это шайка ублюдков. Это была война по новым правилам — можно все без разбору уничтожать, всех без разбору убивать. И когда немцы спрашивали: «Американцы, а почему вы с нами воюете?» — стандартный ответ звучал так: «Точно не знаю, но дух из вас мы вышибем».
Идея тотальной войны пришлась по душе многим: в ней было что-то современное, отвечающее выдающемуся уровню нашей техники. Народ реагировал, как на футболе: «А ну, изрубите их в куски!» Когда я автостопом возвращался домой из учебного лагеря в Аттербери, меня подвезли три толстушки среднего возраста — провинциальные дамы, жены местных коммивояжеров. «Ну что, много немцев убил?» — спросила сидевшая за рулем, желая завязать разговор. Я ответил, что не знаю. Они решили, что я просто скромничаю. Когда я вылезал из машины, одна из дам по-матерински похлопала меня по плечу: «Спорить готова: у тебя руки чешутся, так и хочется свернуть головы этим наглым япошкам — верно?» Мы понимающе подмигнули друг другу. Я не стал говорить этим простодушным женщинам, что на фронте провел всего неделю, а потом попал в плен. Тем более не рассказал им, как отношусь к идее свернуть головы наглым немцам, что думаю о тотальной войне. У моей горечи была и есть причина: в истории произошло некое событие, о котором американская пресса написала мимоходом. В феврале 1945 года был стерт с лица земли немецкий город Дрезден, а заодно лишились жизней сто тысяч человек. Так вот, это произошло на моих глазах. Мало кто знает, сколь жесткой может быть Америка.
